– Не уходи. Я почти выплатил ипотеку. Еще 19 лет и…
– Не пытайся меня подкупить! Я тебе блять не шлюха! – ору я. – Да и нечем, – чуть тише ору я.
– Я… – он что-то еще говорит, но я больше не слушаю и не слышу.
Все кончено.
– Все кончено, – в слезах говорю я, собирая вещи. – Все кончено. Спектакль окончен. Гаснет свет.
Я тщательно собираю вещи, говорю Кролику, что нужно отправить мне грузоперевозкой, звоню арендаторам своей ипотечной квартиры и велю им съехать. Я возвращаюсь туда. Я переночую у Нюты.
В туалете клуба
«Леша
Понимаешь, Нюта – это рис. Как бы им можно наесться и будешь чувствовать в животе тяжесть.
Alex
ну или пельмени
Леша
А Аня – это мраморная говядина
Alex
ахах»
– Пиздец, просто пиздец! Как эта мразь могла назвать тебя рисом с мясом? – прочитав скриншот Воцапа, ору я ей в ухо.
– Я слегка раскабанела, но не настолько же блядь, – отвечает то ли Аня, то ли Нюта.
После краха голограмматоров все пошло прахом. Наши гражданские браки превратились в пыль. Мы снова оказались в дикой природе и стоим у барной стойке в «Папанине» под «Baby Baby» от Corona. Мы снова живем инстинктами. Выбор снова за нами.
Какой-то хмырь пристально следит за тем, как я пью свой «Мохито». Я допиваю, и он решается. Что-то говорит.
– Как же это хуйло меня заебало, – говорю я так громко, что все слышат. – Нехорошо получается, дяденька, – обернувшись к нему, с ненавистью продолжаю я. – Каждый норовит раздеть. Одевать никто не хочет!
Переходим из караоке на танцплощадку. Ани и Нюты нет – куда-то утекли в танце.
Я пью большой стакан виски с колой и понимаю, что здесь как-то слишком мало виски. Танцую. Пью второй. Танцую со стаканом в руке. Возвращаюсь к стойке и допиваю второй. Снова танцую, еще не теряя самообладания. Танцую, поминутно присасываясь к трубочке из моего стакана. Я оттанцовываю от уебищных, малолеток, старых и это неконтролируемое, рефлекторное движение все ближе меня подводит меня к нему, напоминающему ЛВМЖ – таким, как я его знала, и пьяные слезы наворачиваются на глаза.
Я обхватываю его за шею, провожу пальцами за ушами, залезаю под воротник рубашки, щупаю нательный крестик. Я ищу голограмматор, но его нет. Как бы ненавязчиво я взъерошиваю его густые волосы, но и в их гуще не ощущаю голограмматора. Наконец-то настоящий классный мужик, а не искусственная подделка. Наши губы сливаются в поцелуе. Я хочу, чтобы этот медляк никогда не кончался. Танцуем под Lady in Red.
Мы снова у барной стойки.
– А у тебя есть, – елейно шепчу я. – Презик?
– Ну, вообще… – он заминается. – Может так?
– Ну не-е-ет…
– Стой здесь, – он оставляет меня и протискивается к другой стороне стойки, о чем-то говорит с барменом, протягивает к нему руку и через полминуты возвращается ко мне.
Ко мне уже успел подсесть какой-то всратый мудак¸ робко посматривающий на меня поверх ободка стакана. Мой проталкивается мимо и загораживает его. Он приобнимает меня за талию и целует в губы. Закончив поцелуй, я деловито досасываю коктейль через трубочку – в стакане осталась только вода от растаявшего льда, оставляю его на стойке и соскальзываю с высокого барного стула.
Одергивая платье на бедрах, подтанцовывая, ведя его за руку, я захожу в туалет для трансов. Пара посетителей туалета умывается у раковин. Опустив глаза в пол, пробегаем мимо них в первую свободную туалетную кабинку. Там я продолжаю его целовать. Наши зубы сталкиваются со стуком, языки переплетаются. Он водит руками по моему телу, сжимая то мою жопу, то мои сиськи. Я мычу от переизбытка захлестывающих меня чувств.
Он стягивает с меня трусы. Это очень сложно – крепкая парусина трусов цепляется за бедра, коленки, с трудом минует каблуки и вот, наконец, после стольких усилий, я свободна от оков своих трусов.
Я сползаю вниз. Ссутулившись на неудобном унитазе, я стараюсь раздвинуть ноги как можно шире. Платье мешает и он задирает его с бедер как можно выше, а с груди – как можно ниже, вместе с бра, и платье сворачивается в узкую полоску на моей талии. Мои ноги каблуками упираются в тесные стенки туалетной кабинки.
Он уже готов, но я закрываюсь рукой
– А. А. А-а-а, – с расстановкой говорю я, качая головой. – Ты кое-что забыл.
– Ладно, – грустнеет он. – Только я так ничего не почувствую.
– Без нее ты тем более ничего не почувствуешь, – менторским тоном говорю я.
Я издаю легкие стоны, которые заглушают толчки музыки и веселенькая мелодия, играющая отдельно в туалете, чтобы не было слышно туалетных звуков. После неудобной миссионерской, он поворачивает меня задом, задирает платье еще выше и вжимает в стену, держа одной рукой за шею, а другой – за талию. Мои колени упираются в унитаз.