— Он там не околеет, Син? — спросил то ли Тедди, то ли Киплинг.
— Его проблемы…
Голоса стали удаляться и скоро стихли. От наступившей вновь тишины по комариному тонко зазвенело в ушах. Син, вот чертова блондинка! Где он только прятался! Досаде моей не было предела. Я, конечно, не рассчитывал, что мы с ним сядем рядышком и задушевные беседы вести начнем. Да еще и обнимемся вдруг в порыве дружеских чувств, внезапно вспыхнувших на почве взаимопонимания. Не идиот же, в самом деле. Но такого от него тоже не ожидал. Обхватив руками плечи, чтобы унять тряский озноб, я задумался. Нет, не о том, о чем предлагал Синклер. Здесь и так все было ясно. Он слишком часто, по его мнению, видел меня рядом с Птицей, и это ему не нравилось. Но пока это нравилось Птице, мнение Сина меня не волновало. А вот проводить в этом холодильнике остаток ночи я не собирался. Да и вряд ли выдержал, на таком морозе. Если только всю ночь скакать здесь вприсядку. И кто сказал, что Син обо мне утром вспомнит. Может решил: сдохнет — и отлично! Хоть и не верилось, что так далеко зайдет, но кто знает, что там у нашего красавчика на уме, на что он способен. Я ведь в его личном деле не копался. Не знаю, какие за ним подвиги числятся. Поэтому единственное о чем следовало думать, как побыстрее отсюда выбраться. Для начала решил оглядеться. Чердак был большой, очень большой. Его края терялись в густом мраке и, наверняка, где-то должен быть еще один, запасной люк. Но сколько я не шарил тусклым лучом фонарика по полу, так ничего и не заметил. Пол был усыпан толстым слоем глиняных окатышей и еще более толстым слоем отходов жизнедеятельности не одного поколения голубей, гнездившихся под этой негостеприимной крышей. Даже если второй люк и был, я, поразмыслив, решил, что не стоит больше тратить время на его поиски, роясь во всем этом дурно пахнувшем хозяйстве. Он почти стопроцентно оказался бы закрыт. Син наверняка позаботился, чтобы я как следует здесь застрял. А иначе, какой был смысл ему возиться, заманивая меня сюда.
Холод, между тем пробирал до костей. Чтобы совсем не окоченеть, сунул фонарик под мышку, и энергично растер руками плечи, несколько раз присел, чтобы разогнать загустевшую кровь. Тонкий луч метнулся туда-сюда вслед за моими движениями и на мгновение выхватил из темноты человеческую фигуру. Мне сразу стало жарко. Вдруг вспомнил, что уже видел ее, приняв за Сина.
— Эй, кто здесь? — голос в морозной тишине прозвучал неуверенно и ломко. В ответ — ни звука, только хрустнули под ногами глиняные камешки. Снова медленно повел лучом фонарика в том направлении и вскоре он, блеснув тусклой звездочкой, высветил стоявшего напротив человека. Его облик был мне поразительно знаком, особенно бледное пятно лица с темными провалами глаз. А когда прошел шок от испуга, и я вгляделся, то понял, что смотрю на самого себя, отраженного в большом высоком зеркале. Оно стояло, упираясь краем широкой резной рамы в скат крыши, и как две капли воды походило на то, что я видел в заброшенной комнате. Его темная поверхность была как глубокое лесное озеро в безлунную ночь: бархатисто-черной, прозрачной и стылой. Я выглядел в нем зыбким призраком. И почему-то стало трудно оторвать взгляд от своего лица. И чем дольше я смотрел, тем более чужим, оно казалось мне. Представилось, что в этом зазеркалье я навечно застыл странным большим насекомым в сгустке черного янтаря. Мой двойник дернулся и протянул руку, мы с ним одновременно коснулись поверхности зеркала, каждый со своей стороны. Я ощутил пальцами пронзительную стужу, идущую от стекла. Лицо моей зеркальной копии матово светилось бледным холодным светом. Мне почудилось, что оно неуловимо менялось, временами становясь расплывчато-зыбким, а потом, снова обретая четкие контуры. Словно кто-то пытался поточнее отрегулировать настройки зеркального экрана. Меня пронзила дрожь, и стало по-настоящему страшно, когда тот я, который в зеркале, шевельнул губами и раздался тихий, как вздох голос.
— Ночь, обман, туман и стужа, никому ты здесь не нужен. Впереди зеркальный плен, все на этом свете — тлен. Хочешь с жизнью поиграть, тайну мрака распознать? Отгадай, кто будет первым, кто вторым и если верным твой ответ сочтет судья, то наградой буду я.
— Отгадай, кто будет первым? — я скорее подумал это, чем произнес вслух. Но в ответ снова раздался едва уловимый шелестящий шепот:
— Ты забыл или не знаешь, если первым угадаешь, что скрывают зеркала, не прервется жизнь твоя.
— Я не знаю, о чем ты говоришь.
И почему-то в тот момент мне совсем не показалось странным, что я разговариваю с самим собой, пусть и отраженным в зеркале. Я словно провалился в сон, в кошмарный сон. Все тело сковало холодом, и я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и даже отвернуться от зеркала тоже не мог. Взгляд зеркального двойника держал меня под своим прицелом, не отпуская. А в уши продолжали с тихим змеиным шелестом вползать слова.
— Слушай, слушай и поймешь. Свой покой ты здесь найдешь. Я могу тебе помочь, тяжесть жизни превозмочь. Ты позволь мне сделать это, слушай верного совета. Будем мы с тобой друзья: я как ты, а ты как я. Хочешь это испытать, хочешь сильным, грозным стать, будут все тебя бояться, взгляда, гнева опасаться. Будешь судьбы ты вершить, будешь вечно во мне жить.
Голос завораживал и усыплял, обволакивал сознание туманом, не отпускал. Хотелось расслабиться, целиком отдаться разлившейся по жилам стуже, слиться с ней и перестать замечать. Черты моего лица, там, в зазеркалье, вдруг заострились, стали резче, отчетливей. Щеки запали, а глаза из карих превратились в угольно-черные, два бездонных колодца не отражающих свет. И от этого взгляд стал уверенным, властным. Силуэт вытянулся и стал тоньше, а рука, все еще касавшаяся стекла костлявее. Это был я, но уже и не я. Сквозь мое отражение, выплыв из зеркальной глубины проступили черты чужого лица. Одновременно красивого и жуткого, привлекательного и отталкивающего, молодого и старого, даже древнего. Это зрелище наполнило меня таким ужасом, от которого казалось навечно заледенело сердце. Я молчал ни в силах вымолвить ни слова. Тот, который в зеркале вдруг нахмурился, на лице промелькнула гримаса злости и узкие синеватые губы прошептали:
— Только представь: все тайны мира, все скрытые во тьме тайны ты сможешь узнать. Я расскажу тебе, я покажу их тебе. Сила, ум, красота, обаяние, хитрость и ловкость, знание, тайное знание. Все что захочешь — все будет твоим. Они все захотят быть как ты, захотят, но не смогут. Жалкие, слабые, ненадежные, глупые. Мы будем смеяться над ними. Да, смеяться, хохотать во весь голос, когда ты будешь мной, а я тобой. Когда мы будем как одно целое. Ты согласен? Отвечай же, я жду. Почему ты молчишь?
— Но ведь, это буду уже не я. — промелькнуло в голове.
— Да, — вновь прошелестел голос, и вслед за этим послышался тихий сухой смех, словно начал осыпаться песок в яме, на дне которой я внезапно очутился. Мне стало душно. Показалось, этот все еще звучавший безжизненный песчаный смех, забил мне легкие, так что стало трудно дышать. — А разве это не то, что ты хочешь? А? Я ведь прав? Я знаю, да знаю, я прав. Ну посмотри на себя. Посмотри же! Кому ты нужен сейчас такой: жалкий, неуверенный, никчемный и неуклюжий. Зачем ты нужен себе такой: отвратительный уродливый неудачник, которого все презирают, над которым все смеются, которого никто никогда не полюбит.
И я внезапно увидел себя в зеркале именно таким, каким меня описывал этот, другой: жалким, отвратительным уродом, распухшим до невероятных размеров, с перекошенным лицом идиота. Так что захотелось в ужасе отшатнуться или зажмуриться. Но я не смог, пребывая в ледяном оцепенении. Тело не слушалось меня, не слушалось команд, которые отчаянно пытался посылать ему мозг, стараясь вырваться из плена неподвижности. Вдруг повеяло такой безысходностью и тоской, что где-то глубоко в сознании мелькнула мысль, что, возможно, я как-то ухитрился, сам того не заметив, умереть, и сейчас лежу где-нибудь бездыханный, а над моим хладным телом рыдают… А, впрочем, вот незадача. Рыдать-то действительно некому. И такой меня накрыл мрак и холод, что заплачь я сейчас, из глаз покатились бы не слезы, а ледяные шарики. Тихий шелестящий голос вновь зазвучал в моем сознании.