— Только я могу помочь тебе все изменить. Вот увидишь, как хорошо быть другим, как хорошо быть мной.
— Кто ты?
— Я твой друг, — по его лицу снова пробежала едва уловимая рябь, — Твой друг. Я тот, кто хочет тебе помочь. Тот, кто может тебе помочь. Верь же мне. Только со мной у тебя все получится. У нас все получится. Все, что захочешь. Нам никто не сможет помешать, никто не посмеет встать у нас на пути. Все будут бояться и уважать нас, бояться и уважать тебя. Ну, как тебе это? Нравится? Скажи, ведь, ты хочешь, чтобы так было?
— Ты говорил, я что-то должен сделать?
Мысли путались, вязли в ледяной мгле. Хотелось согласиться с вкрадчивым шепотом. Впустить его, неотвязно стучавшего в дверь моего сознания, и не чувствовать больше навалившейся вдруг невыносимой тяжести всех прошлых горестей и несчастий, чтобы обрести покой, там в ледяной зеркальной глубине. Голос заговорил снова, и с каждым словом мрак вокруг стал сгущаться, становиться плотнее. Как будто воздух стал водой, и она давила на меня своей толщей, лишая мыслей, чувств и желаний, погружая в беспробудный холодный темный сон. Но что-то внутри меня противилось этому сну, не давая окончательно утонуть в нем.
— О, совсем ничего, малость. Такую малость. Просто позволь мне быть твоим другом. Произнеси это вслух. Скажи: «Я хочу, чтобы ты стал моим другом. Я хочу быть другим. Хочу быть тобой.» Ну, говори же!… Ведь, ты всегда хотел иметь друга, хорошего, надежного друга, не быть одному.
Я, наконец, с огромным усилием оторвал от стекла словно примерзшие к нему пальцы и опустил руку. Мой непохожий двойник, чуть помедлив, сделал то же самое.
— Да, верно, я бы хотел иметь друга, всегда хотел… — каждое слово давалось с трудом, я едва мог шевелить застывшими от холода губами. — Но я не хочу быть тобой. Нет, не хочу. И знаешь, у меня уже есть друг, хороший, надежный друг. И мне кажется, что он не считает меня таким уж никчемным. И еще, я думаю, ему бы не понравилось, если бы я стал другим.
Вдруг очень ясно вспомнился Йойо. Встала перед глазами нескладная худая фигура, поджатые под себя ноги, склоненная над гитарой лохматая рыжая голова. Как наяву услышал его негромкий ласковый голос, который позвал меня: «Бемби». И я очнулся от наваждения. Исчез давивший тяжестью мрак, стало легче дышать, в голове прояснилось. Занемевшие пальцы до боли сжимали почти погасший фонарик. Мое отражение потускнело. Передо мной стояло лишь ветхое зеркало, на котором время оставило немало темных старческих пятен, длинная трещина пересекала его по диагонали. На завитушках резной рамы лежал поддернутый инеем слой пыли. Наверное, свет луны, просочившись сквозь ставни, да собственное, некстати разошедшееся воображение на время создали у меня эту странную иллюзию. А может это действительно был сон, в который я едва не провалился, замерзая. Бросил еще один взгляд на свою вполне обычную и привычную физиономию и невесело усмехнулся: надо же, как залюбовался, чуть не замерз.
Глава 20 На старом чердаке (продолжение)
Под ногами громко похрупывала мешанина из глины и помета, когда я с помощью энергичных движений пытался вернуть подвижность окоченевшему телу, дышал на больно ломившие от холода пальцы, усиленно растирал плечи, и уже в который раз клял Сина за вероломство, а себя за наивность и забывчивость. Уж мчаться на продуваемый ветрами чердак без куртки было, мягко говоря, очень легкомысленно. Фонарик совсем погас и, чтобы не торчать в вонючей темноте, я подошел поближе к окну. Там было морозней, но свежее. Интересно, подумал, а где же сами голуби? Куда исчезло их беспокойное, прожорливое племя? Может, нашли квартирку поуютней нашего древнего чердака? Жаль, сейчас мне так не хватало их живого воркования.
К оконному проему можно было подняться по невысокой деревянной лестнице, сколоченной из шершавых, занозистых брусьев. Что я и сделал. Вконец задубевшими, непослушными пальцами, с трудом сдвинул щеколду и, распахнув ставни, высунулся наружу. Передо мной раскинулась крыша. Вблизи она выглядела просто необъятно большой. Далеко за ее пределами виднелись макушки деревьев интернатского парка. Голые стволы и ветки торчали как пики. Тонкие черные копья угрожающе целились в небо, пытаясь достать до звезд, чтобы украсить их холодным серебряным блеском свою наготу. Впрочем, долго любоваться этим волшебным зрелищем мне не пришлось. Внезапно раздался негромкий дробный стук о крышку люка и послышался приглушенный голос Сина:
— Эй ты, придурок, живой еще?
Немного удивившись, что Син так быстро вернулся, я спрыгнул с лестницы и, подойдя поближе к люку, спросил, стараясь не стучать зубами от холода:
— Может, откроешь уже?
С надеждой прислушался, не раздастся ли звук вставляемого в замок ключа. Но у Сина были другие планы.
— Ага, сейчас прям. Ты забыл кое-что.
— Что еще?
— Волшебные слова сказать.
— Пожалуйста, что ли? — Тоже мне, нашел время хорошим манерам учить.
— Свое «пожалуйста» затолкай себе в одно место, дебил! Повторяй за мной, если остатки мозгов отморозил. Говори громко и внятно: Син, прости меня засранца! Я вел себя как самая настоящая свинья, которой я на самом деле и являюсь. Но теперь все осознал и буду очень-очень скромным и послушным. И обещаю, что не буду больше пялиться на Птицу и донимать ее своими тупыми базарами. И вот тогда…
Он выразительно позвенел ключами:
— Тогда, так уж и быть, я немного поколдую, и один толстый урод сможет побежать греть свою глупую задницу под теплым одеялком! Только я долго ждать…
— Син! — прервал я его, нагнувшись пониже к щели. — Так хорошо слышно?
— Давай, не томи, а то передумаю.
— Так вот, говорю громко и внятно: пошел к черту!
— А ты еще дебильней, чем я думал, — ответил он после длинной паузы. — Ну что ж, видимо, совсем с соображеньем плохо. Печалька! Нам будет не хватать тебя, урода.
Он рассмеялся злым колючим смехом:
— Но мы справимся, не волнуйся. Если передумаешь, стучи погромче, и обязательно поплачь, в голос поплачь. Главное слова не забудь волшебные, ушибленный.
Я слышал, как он соскочил с лестницы и ушел, демонстративно позванивая ключами и насвистывая. Теперь я не сомневался, что он будет мариновать меня здесь, пока не получит желаемого. Сколько еще интересно я смогу выдержать. Мне показалось, что стало заметно холодней. Впрочем, так оно и было. Ведь я сам распахнул окно, и теперь стужа беспрепятственно вымораживала пространство чердака. Однако, Син меня здорово разозлил и от этого кровь как будто быстрее побежала по жилам. Я вновь отправился к окну, по пути приседая и энергично растирая плечи в попытке хоть немного согреться. За окном по-прежнему простиралась железная пустыня крыши. Да не такая уж она и покатая, и совсем не гладкая, а ребристая. В стыках, соединявших широкие полосы кровельного железа, искрился снежок. Я видимо, действительно слегка сбрендил от злости и холода, потому что сумасшедшая мысль, которая пришла мне в голову, показалась в тот момент вполне себе разумной и даже довольно остроумной. Я вдруг сообразил, что где-то на крышу должна выходить пожарная лестница. И мне показалось, что вроде не раз видел ее, только не мог вспомнить на какой стене. А, впрочем, деваться мне все равно было некуда. Не замерзать же здесь, в самом деле, на потеху Сину или еще того лучше, униженно выпрашивать у него освобождение, обещая то, чего все равно не смог бы сделать, да и не хотел. Поэтому осторожно, цепляясь за оконные косяки вылез наружу и распластавшись на обжигающем холодом железе пополз наверх. Мне повезло, я заметил выступающие края лестницы практически сразу, как только добравшись до конька, обшарил взглядом другую сторону. И еще повезло, что лестница была не так далеко и я смог доползти до нее раньше, чем, окоченев, потерял способность нормально двигаться. Помогла изрядная доза адреналина, бушевавшая в крови. Я старался не думать о том, что будет, если, сползая, наткнусь на обледеневший участок и, не удержавшись, стремительно покачусь к краю, где, не успев затормозить, свалюсь на землю.
— Свинья! Да сам он свинья! Такую свинью подложил. Каламбурчик, однако, сказал бы недоброй памяти Принц.