Судорожно цепляясь за выступы, я наконец добрался до желанной цели и, нащупав ногой, выступавшие края лестницы, подумал про себя, что буду самым счастливым человеком на свете, благополучно спустившись по ненадежной, сваренной в незапамятные времена из тонких железных прутьев конструкции вниз, на такую обетованную землю. Лестница и в самом деле оказалась очень хлипкой. Она начала шататься и пронзительно скрипеть, как только я повис на ней и, аккуратно переставляя ноги, стал спускаться. Ее стоны и дрожание здорово действовали на нервы, поэтому чтобы отвлечься я принялся негромко, вслух считать ступеньки. Изо рта при этом вырывались легкие облачка пара, которые быстро рассеивались в морозном воздухе, иногда на мгновение застилая глаза. Спустившись на уровень второго этажа, я глянул вниз: ничего хорошего там не было, промерзшую землю покрывал тонкий слой снега. Я вдруг представил кошмарную картину, как вспотевшие от напряжения ладони примерзают к остову лестницы, и я не могу оторвать рук.
Вот смеху то будет, когда утром все желающие выйдут полюбоваться моей замерзшей, нелепо распластанной на лестнице тушкой, если только я не рухну раньше. Этот образ преследовал меня, пока я действительно не рухнул уже в самом конце, но раньше, чем закончились ступеньки. Одной из перекладин не было, и я не удержался. Не успев нащупать опору, обдирая в кровь ладони в попытке ухватиться за ускользающие ребристые прутья, мешком свалился на снег. Было невысоко, но острая боль пронзила подвернутую ногу, как только попытался встать. Однако я был на земле, хоть и встретившей узника не так гостеприимно, как хотелось. Меня захлестнуло чувство радости от вновь обретенной свободы. На волне этой эйфории, даже боль в ноге не помешала торжествующе рассмеяться. Теперь уже не собственная нелепо висящая на лестнице тушка предстала перед внутренним взором, а злая и обескураженная физиономия Сина, когда он, придя в очередной раз вымогать обещание, не обнаружит, что чердак пуст и птичка улетела. Хотел бы я это увидеть!
Поднявшись, выяснил, что хоть с трудом, но могу идти. Видимо, перелома, чего я так боялся, не было. Теперь предстояло добраться до комнаты по тайной тропе наших ночных гостей. Не ломиться же в парадную дверь, сочиняя на ходу для дежурного байку, как нечаянно выпал из окна, любуясь на звезды. Чтобы наутро весь интернат обсуждал эту новость. Не хватало еще лунатиком прослыть. У меня и так была уже уйма прозвищ помимо основного. Большей частью из них я был обязан Йойо. Ну и, конечно, Сину. Куда же без него! Иначе как «этот урод» и «дебил», он меня давно уже не называл. Ах, да, еще «свинья» и «ублюдок». И если против «Бемби» и даже «наивной лесной зверушки», как любил в хорошем настроении именовать меня Йойо, я ничего против не имел, то без синовых определений уж точно обошелся бы. Чертова блондинка!
Кое-как доковылял до окна нашей комнаты и стал карабкаться наверх. Здорово мешала ноющая от боли нога, но я справился, хоть и не сразу. Пока штурмовал стену, мучительно соображал, открыто ли окно, или хотя бы форточка, и не напрасен ли мой энтузиазм. Потратив изрядно времени, добрался наконец до трубы, дальше было легче. Дотянувшись до форточки, на мое счастье открытой, сдвинул задвижку и распахнул раму. Оказавшись дома, в изнеможении рухнул на пол, прижавшись спиной к батарее, к ее обжигающему теплу, облегченно перевел дух. И лишь спустя какое-то время едва смог встать, чтобы смыть кровь и ржавчину с ободранных ладоней. Все тело ломило, и я еще долго не мог согреться. Внутри все смерзлось в сплошной ледяной комок, который никак не хотел таять, вызывая озноб даже под вторым, одолженным у Йойо, одеялом. К утру лодыжка распухла, и я едва наступал на ногу. В медпункте мне диагностировали растяжение и, наложив тугую повязку, отпустили с миром, посетовав на гололед и нашу неуклюжесть.
Син, встретив меня днем в столовой, усмехнулся, и ничего не сказал. Только окинул высокомерным взглядом, словно ничего и не было. Как ни странно, я не заболел, хоть и предполагал, что надолго слягу с простудой. Немного запершило горло, но быстро прошло. Йойо вернулся вечером, и я не стал ему ничего рассказывать. Но он сам спросил, почему я хромаю, и пришлось соврать, что поскользнулся. Он удивленно поднял брови, и было видно, что не поверил, но расспрашивать не стал. Однако заметил, что местный чердак не лучшее место для прогулок в это время года, особенно налегке, без теплой одежды. И опережая мои вопросы, объяснил, кивнув на рубашку: от нее несет пометом, а от куртки нет. Действительно, запоздало сообразил я, едкий чердачный запах въелся в ткань. Он исчез только после нескольких стирок.
После этого случая Син долго потом при встрече, морщил нос, как будто от меня все еще несло голубями, и едва заметно усмехался. Я старался не обращать внимания на его ухмылки, хоть и злился за полученный урок. Птица ничего не узнала об этом маленьком ночном приключении, ее устроила версия с гололедом, и она искренне и участливо советовала мне быть осторожнее, сказав, что сама один раз так упала, что потом долго не могла хорошо владеть ушибленной рукой. Впрочем, виделись мы редко. Син постоянно торчал у них в комнате, и в школе почти на каждой перемене заглядывал в наш класс, покидая его только со звонком. Надоел невыносимо! Совсем бы уж перевелся что ли! Впрочем, этого можно было не опасаться. Я как-то раз специально спросил у Йойо, почему Син не в нашем классе. У вас программа другая, пояснил Йойо, более сложная. Он бы не потянул. Он пытался, но не прошел тесты, вот его и отсеяли к нам, в зону повышенной душевности и пониженной успеваемости.
— А ты что, — поддел он меня, засмеявшись, — скучаешь без его обворожительной улыбки? Так я тебя разочарую, он на занятиях такой же унылый, как дождь в ноябре.
— Ну, вот еще! — я содрогнулся, представив себе постоянное лицезрение этой красоты еще и на уроках. К счастью, Птица скоро сама его остудила. Сказала, что ей надо повторять, а он мешает, и Син немного угомонился.
Глава 21 Игра в снежки
После череды оттепелей начались снегопады. Иногда сутками с неба, сплошь обложенного рыхлыми серыми тучами, сыпались на землю густые тяжелые хлопья, как перья из разорванной перины. Так что по утрам, тем, кто раньше всех отправлялся на занятия, приходилось каждый раз заново протаптывать узкие дорожки к выходу из интернатского парка, за пределами которого уже бойко орудовали маленькие шустрые снегоуборочные трактора. Подсвеченные неярко горевшими в туманном воздухе фарами, они двигались по заснеженным тротуарам словно привидения, почти бесшумно. Вынырнув из пелены снегопада, внезапно возникали у тебя на пути, вынуждая шарахаться в заваленную снегом обочину. Когда было необходимо, роль таких тракторов на территории нашего парка выполняли старшие воспитанники. Я смог оценить все прелести этой работы в один из дней, убирая широкой лопатой снег, освобождая от завалов подъездные пути к задней двери интернатской кухни, куда несколько раз в неделю доставлял продукты небольшой грузовой фургончик. Меня попросил директор, поймав за рукав в коридоре. Он пытался впарить в помощь Тедди, болтавшегося неподалеку. Но, не тут-то было! Возмущенно сверкая очками, он принялся, по своему обыкновению, долго и нудно объяснять, почему не может принять участие в общественно-полезных работах. Приплел сюда огромный объем школьных заданий, ждущих его неотложного внимания, недавний насморк, в конец ослабивший его и без того небезупречное здоровье и даже Конвенцию по защите прав женщин и детей, попавших в сложную жизненную ситуацию. А затем перешел к вопросу правомочности привлечения несовершеннолетних воспитанников к исполнению должностных обязанностей дворника, без соответствующей материальной компенсации, пока директор, побагровев и не утратив значительную долю своей невозмутимости, не отправил его восвояси. По-моему, едва удержавшись, чтобы не дать напоследок хорошего пинка. Тедди и святого ввел бы в искушение. А потом, переведя дух и пробормотав, «каков подлец», свирепо взглянул на меня, и рявкнул: «Ты тоже с «Декларацией о защите прав засранцев» (наверное, он все же хотел сказать детей) в обнимку спишь?» В принципе, я вообще забыл, когда нормально спал, и в обозримом будущем такого не предвиделось. Поэтому, едва сдерживая рвущийся наружу смех, просто отрицательно помотал головой. «Тогда, бегом марш!» — скомандовал он, отдуваясь и вновь напуская на себя невозмутимый вид. Я откозырял ему в широкую, обтянутую синим лоснящимся пиджаком, спину и отправился отбывать трудовую повинность. Впрочем, повинностью эта работа, как и любой другой физический труд, была только в представлении Тедди. Мне, напротив, казалось, что размяться на свежем воздухе, прорываясь, подобно воину порядка, с лопатой наперевес сквозь хаос, наметенных ночной вьюгой, сугробов, скорее удовольствие.