— Я говорил, но он не поверил.
Птица расцепила наконец судорожно сжатые руки. Но тут же обхватила себя за плечи, пытаясь унять озноб, который бил ее изнутри, и попросила:
— Помоги мне, пожалуйста!
— Чем, родная?
Голос у Йойо стал ласковым и очень теплым. И Птице показалось, что он как дуновение легкого майского ветра нежно коснулся ее лица, успокаивая и согревая.
— Скажи, что все будет хорошо.
— Все будет хорошо, Птица. Если только…
Она резко махнула рукой, прерывая его и уткнулась лицом в ладони, тяжело дыша. Голос ее зазвучал глухо, отрывисто, как будто она боялась, что вместе со словами выйдет наружу ее страх, обретя зримые очертания
— Это все равно случится, Йойо…Ты же знаешь… Даже если я поступлю, как ты считаешь, правильно! Тогда зачем? Зачем?
Он снова заговорил мягким, ласковым тоном, склонился почти неразличимый в темноте в ее сторону, протянул руку и осторожно тронул за плечо:
— Но это будет совсем другая история, Птица. Совсем другая, понимаешь. Более длинная и счастливая.
Она покачала головой, не отрывая от лица ладоней. В золотистом переливчатом облаке вокруг нее замерцали словно огненные сполохи яркие оранжевые искры:
— Но не для меня и не для него… Я знаю, ты скажешь, что я должна. Что раньше я не сомневалась. Но тогда мне это ничего не стоило. Совсем ничего, а теперь… Теперь все по-другому. Совсем по-другому. Я не хочу этого, Йойо. И я боюсь. Я не справлюсь.
— Я никогда не скажу так, Птица. Я знаю цену, которую придется вам платить. И ты никому ничего не должна. Никому и ничего. Но только тебе придется с этим жить. Придется жить со своим решением. И поэтому, только ты имеешь право решать. Только ты, и никто другой. Я просто знаю, как будет правильно. Я знаю, что это непросто, совсем не просто. Птица, я знаю это. Поэтому если ты решишь по-другому, я пойму. Я все равно останусь твоим другом, что бы ты ни решила. И не бойся, ты не одна. Я приду, когда будет нужно.
Она с сомнением покачала головой, и едва слышно пробормотала:
— Все равно… Я еще не знаю…
Она хотела сказать, что может не так уж и нужно, чтобы именно она решала, что все как-нибудь само собой образуется, но в коридоре раздались вдруг быстрые знакомые шаги. Птица повернула голову к двери и, когда Хьюстон вошел, сияние вспыхнуло и разгорелось так сильно, что Йойо захотелось зажмуриться. Щелкнул выключатель, и под потолком зажглась лампочка, но ее свет не мог заглушить золотое мерцание, затопившее комнату.
— Ох, привет! Вы что в потемках сидите? — Хьюстон, радостно заулыбался, увидев Птицу. При этом точно такой же, как у нее теплый, золотистый свет прозрачным облаком, окутывал всю его фигуру. Они были словно две части одного целого.
— Да вот, — Птица встала и, облегченно вздохнув, сделала шаг ему навстречу, — заболтались немного с Йойо. Я хотела у тебя расписание спросить. Растяпа, опять переписать забыла.
Хьюстон снял куртку и повесил ее в шкаф. Спросил, все также радостно сияя:
— Давно ждешь?
— Нет, — Птица помотала головой. — Не очень.
— Сейчас найду. — Он забросил под кровать рюкзак. — Может останешься, чай попьем. У Йойо еще с прошлого раза вкусняшки где-то завалялись.
Хьюстон полез в тумбочку с книгами, а Птица, присев рядом на кровать и открыв лежащий на ней альбом, спросила:
— Покажешь, что сегодня рисовали?
— Конечно. — Хьюстон обернулся на Птицу, и они замерли, глядя в глаза друг другу.
— Птица, тебя Син не потеряет? — Йойо показалось, что его голос с трудом пробился сквозь плотное облако золотых искр, окутавшее две фигуры, заставив его болезненно поежиться.
— Нет, не потеряет, — не сразу откликнулась Птица. — Он на тренировке.
— Вот, — Хьюстон протянул Птице дневник, — переписывай пока. А я чаем займусь.
Йойо вновь почувствовал, как печаль темным грузом легла на сердце сдавив его своей тяжестью. А когда ему было грустно, из печали, словно бабочка из куколки, начинала рождаться песня:
— Как сходит снег под этим ярким солнцем…
Слова сами собой сплетались в узор из рифм. Он отказался от чая, и, взяв в руки гитару, начал негромко наигрывать, посматривая время от времени на ярко сиявших друзей.
…Прошла зима. Но снова снится мне,
чуть тронутая утренним морозцем
застыла лужа в тонком хрустале.
Я знаю точно, днем хрусталь растает,
вода исчезнет, и земля вздохнет.
Но в постижении тайны мироздания
мне это знание мало что дает.
Чуть тронутая утренним морозцем
застыла лужа в тонком хрустале.
Как сходит снег под этим ярким солнцем,
прошла зима, но снова снится мне…»
— Как песня называется? — спросила Птица. Она сидела за столом наискосок от Хьюстона, обхватив ладонями бокал, словно грела о его горячие стенки зябнувшие пальцы.
— Зеркала, — ответил Йойо, откинувшись назад и прикрыв устало глаза.
— Зеркала? А помнишь ты рассказывал, что где-то здесь есть зеркало, в котором можно свое второе я увидеть. Это правда? Оно существует?
— Нет, это сказка.
— Да? — подал вдруг голос Хьюстон, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, — А мне кажется… Впрочем, не важно.
Он подвинул к Птице тарелку с шоколадным печеньем, оставшимся от ночных гостей, и сказал:
— Хотите, я вам одну сказку расскажу.
Птица энергично закивала головой. Йойо улыбнулся и, открыв глаза, с интересом посмотрел на приятеля.
— Было это очень давно, — начал свою историю Хьюстон, понизив голос и стараясь, чтобы речь его звучала нараспев, как у заправских сказочников.
— Постой, постой, — воскликнула Птица, — а название есть у твоей сказки?
— Ах, да! — улыбнулся Хьюстон. — Ковер. Так вот, было это в незапамятные времена. В одной далекой восточной стране в большом торговом городе проживал в окружении сотни слуг и сорока жен очень богатый человек. Сокровищ у него было припасено великое множество, но сердце у него было жестокое, а душа черствая, поэтому ничто так не радовало его, как только звон золотых монет. И жила в том городе, на самой его окраине, бедная девушка. Не было у нее золотых монет, но были золотые руки. И ткала она этими руками ковры прекрасней которых во всем свете не сыскать. Вот, прознал однажды богач про ее чудесное умение, и захотелось ему, чтобы соткала для него мастерица чудесный ковер. А он послал бы этот ковер эмиру в подарок, чтобы тот, коли придется ему по душе такой дар, сделал его своим советником. Ну или еще какую выгодную и не хлопотную должность дал.
Тем более, что скоро в той стране большой праздник ожидался — день рождения любимой жены эмира. Вот только отказалась девушка для богача ковер ткать, за жестокость его, о которой слава дошла до самых окраин. Рассердился богач, велел мастерицу силком во дворец к нему привести. Запер он ее в комнате с крепкими решетками на окнах и сказал:
— Не выполнишь мое повеление в срок, велю твою единственную козу зарезать и собакам моим мясо скормить!
Залилась тут девушка горькими слезами. Была эта козочка для нее — душа родная. Она с ней в холод согревалась, в печали утешалась, молоком ее от голода спасалась. Каждое слово ее козочка понимала, все горести и радости разделяла.
— Хорошо, — молвила девушка. — Будь по-твоему! Сотку я ковер, только не успею в срок уложиться. Работы много, а сил у меня в неволе, без жаркого солнца, ясного неба, без цветов полевых и стен родных мало совсем.
— Знать ничего не хочу, — затопал богач ногами, — как сказал, так и будет. Стражу поставлю, чтобы тебе ни спать, ни есть не давали пока не будет все, что я повелел исполнено. Да смотри у меня, чтобы ковер был самый расчудесный, а не то не видать тебе больше ни козы твоей, ни ветра вольного, ни стен родных.
Сказал так и вышел, а дверь на замок запер. И вот случилось вскоре, что понадобилось ему отлучиться зачем-то срочно, а управитель его с лихорадкой слег. Стал богач думать, голову ломать, кому дом, да хозяйство доверить, пока он в отъезде будет. И решил тогда брата своего младшего позвать. Знал он, что брат его слыл человеком честным: сам монетки чужой не возьмет, и другим не даст на хозяйское добро покуситься. За богатством не гнался, жил себе тихо, мирно и незаметно в соседнем городе. Так что богач, хоть и вспоминал о нем иногда, но в гости никогда не звал, и в глубине души презирал его за такую простоту.