— Прости, вот скотина! Очень больно?
Она убрала зеркальце и сказала:
— Нет… Все в порядке.
И добавила:
— Не бойся, я тебя не выдам. — И пояснила. — Сину не выдам…
До моего все еще спутанного сознания не сразу дошел истинный смысл этих слов, и некоторое время я смотрел на нее, непонимающе моргая. Она взглянула на меня и тут же отвела глаза, но потом снова подняла их. Они были непроницаемо черными:
— Извини, Хьюстон. Не обижайся, ладно…
Мне показалось, что я пропустил удар под дых. Так значит, все это было… Значит, все по-прежнему… Да как такое возможно теперь! Сердце словно ножом полоснули. Я не был готов к таким крутым виражам. Наверное, лицо мое в тот момент стало каким-то не таким, потому что Птица испуганно отступила и часто, прерывисто задышала. Я попятился от нее в снежную карусель, и услышал, как она что-то закричала мне вслед, но не остановился.
Подобно бездомной собаке искал я укромную щель, забившись в которую мог, скуля от боли, зализать свои раны или сдохнуть, никого не обременяя. Тот же звериный инстинкт привел меня после недолгих метаний к заброшенному подвалу старой котельной. Стояла она на отшибе в дальней части парка, достаточно уединенно, и была общепризнанной курилкой и местом для приватных бесед. Вход в подвал, прятался под навесом, лепившимся к стене, и был огорожен шаткими перилами, на которых частенько сидели парочки. Спустившись по лестнице, ведущей к серой от грязи двери, в изнеможении рухнул на прогнившую деревянную ступеньку.
Я не распускал сопли лет с восьми. Просто, там, где прошло мое детство, это было не принято и считалось позорной слабостью, за которую можно было долго и жестоко расплачиваться. Но сейчас мне не было стыдно за неудержимо текущие слезы. Мне было просто плохо, невыносимо плохо. Пошарив по кирпичной кладке, в одном из тайников, о которых, впрочем, знали все, кто посещал это место, нашел, припрятанную каким-то доброхотом сигарету, помятый, но сухой коробок спичек, и закурил, судорожно затягиваясь и захлебываясь дымом и рыданиями. С непривычки, я так и не стал курильщиком, хотя освоил лет в двенадцать этот самоубийственный навык, дым показался мне особенно едким. Он обжег легкие, в горле запершило от горечи, и это было благом, потому что хоть немного отвлекло от мучительных мыслей, разрывавших мне мозг и сердце. Сигарета быстро закончилась. Я спалил ее до самого фильтра, так что она обожгла мне пальцы. И потом сидел, крепко прижав ладони к глазам, пока не почувствовал, как внутри меня стало пусто и холодно. Обратно в комнату я вернулся через окно, тем же путем каким проникали к нам ночные гости. Просто не хотел наткнуться на кого-нибудь в коридоре. Йойо молча распахнул раму в ответ на мой стук и, понаблюдав несколько минут, как я раздеваюсь, лишь кротко вздохнул. А потом сказал:
— Тебя Птица искала.
— Хорошо, — пробормотал я, — хорошо, что не нашла.
Я еще не готов был с ней встретиться. Зашвырнул в шкаф куртку и плюхнулся на кровать, с головой накрывшись одеялом. Йойо немного посопел у меня над душой, потом внезапно спросил:
— Бемби, мы тебе не помешаем?
Я едва не расхохотался от его внезапной, неуклюжей заботы, просто почувствовал, что если сделаю это, то не смогу остановиться. И этот смех не имел бы к веселью никакого отношения. Поэтому просто буркнул:
— Нет. Привык.
— Спасибо, чувак, — проникновенно сказал Йойо, продолжая топтаться рядом. Я поплотнее натянул одеяло на голову, и он ушел.
Скоро в комнате вновь стало тесно и жарко от завсегдатаев ночных посиделок. На меня как обычно не обращали внимания. Да я и сам лежал, погруженный в свои мысли, ничего не слыша и не замечая. Наивный дурачок Хьюстон, видимо, был нужен Птице лишь для того, чтобы досадить Синклеру за его непонятные игры с Розой. Глупый, толстый плюшевый медвежонок, с которым можно позабавиться, если у тебя хорошее настроение, можно даже поплакаться, уткнувшись в его мягкую синтетическую шкурку. И можно надолго забыть его под кроватью, случайно уронив на пол и даже не заметив этого. Вот только плюшевым мишкам, вроде, не полагается иметь собственных чувств. Какие чувства? Вы о чем? Они же игрушечные, у них нет ни души, ни сердца. А если и есть по недоразумению, то сами виноваты. Птица была честна со мной. Разве она сказала что-нибудь, что я мог бы неправильно понять. Вовсе нет, она ведь всего лишь просила меня об одолжении. О небольшой дружеской услуге. И это разве ее вина, что у меня начисто снесло крышу. Все правильно, логично и очень больно. Хотя, я должен быть благодарен Птице за то, что она подарила мне несколько минут совершенного невозможного счастья. Вот только узнав его, и тут же лишившись, я был обречен все оставшееся время мучительно тосковать о своей потере.
Глава 28 Утро следующего дня
Утро не принесло облегчения. В класс я пришел одним из первых, однако Птица, бледная до прозрачности, уже сидела там. Стоило мне взглянуть на ее губы, как по телу пробежала горячая волна, и я словно вновь ощутил их вкус, до ломоты в зубах, до одуряющей слабости. Я задержался возле нее, хотел сказать, что не в обиде за вчерашнее, но Птица даже не подняла на меня глаза. Она сидела, напряженно уставившись в учебник, и ждала. Я знал, кого она ждет, и ощутил, как наполняет душу тоскливое чувство собственной ненужности. До начала занятий оставалось не так много времени, когда Син, появился в дверях и, найдя Птицу глазами, сразу направился к ее столу. Было шумно, как обычно перед звонком, и вокруг толпились люди. Но я видел только их двоих, словно на экране, где бестолковая суета массовки лишь оттеняет действия главных героев.
— Привет, — сказал он недовольно, — ты почему меня не дождалась?
Раздраженно поправил рюкзак и тут увидел ее губы, все еще припухшие, с синеватым слегка расплывшимся за ночь, но отчетливым пятном, и осекся. Лицо у него застыло и стало каким-то серым. Думаю, Син сразу понял, что это значит. Он все стоял и смотрел на этот злосчастный, чересчур откровенный след, совершенно больным, потерянным взглядом. И от этого его взгляда, мне стало вдруг не по себе. Я никогда не думал, что он способен так смотреть, и испугался. Не за себя, за Птицу. Синклер был не из тех, кто бы легко простил подобное. Птица с вызовом посмотрела ему в глаза. Наверное, эта немая сцена длилась несколько секунд, но мне показалось, что прошли часы, прежде чем Синклер, так и ни сказав больше ни слова, вышел из класса. Птица опустила голову и еще какое-то время сидела неподвижно. От волнения у меня свело пальцы. Я даже не заметил, что, практически, не дышал все это время. И только сделал глубокий вдох, как Птица, сорвалась с места. Я ринулся следом. Она пробежала по этажу, и, залетев в класс Синклера, спросила:
— Тедди, а Син где?
— Так он вроде и не приходил еще, — удивленно ответил тот.
В коридоре, она скользнула по мне невидящим взглядом:
— Хьюстон, не ходи за мной!
По перепонкам ударил оглушающее-резкий звук звонка. Птица вздрогнула, медленно повернулась и пошла обратно. Весь этот день, пока шли занятия, я не спускал с нее глаз, пытался заговорить на переменах, но она не реагировала, просто отворачивалась и молчала. Когда уроки закончились, Птица также молча собрала сумку, тихо оделась и пошла к выходу. Потом обернулась и сказала раздраженно и сердито:
— Очень тебя прошу, Хьюстон, не ходи за мной. Просто, не ходи!
Конечно, Син уже ждал ее, у входа в парк. Птица сразу подошла к нему, и они направились куда-то вглубь, очень быстро. От тревоги и волнения сердце стучало так, что уши закладывало. Меня тянуло перейти на бег, потому что Синклер стремительно тащил Птицу за руку все дальше и дальше по заснеженной узкой дорожке, между рядами застывших в сонном оцепенении лип. Я прибавил шаг, чтобы успеть вмешаться, если он вдруг выйдет из себя. Поглощенные ссорой, они не замечали меня, хотя я почти догнал их. В какой-то момент, Синклер схватил Птицу за плечи и, резко повернув к себе, закричал:
— Просто скажи, кто это был?
Я не выдержал и заорал: