— Отпусти ее!
Син развернулся и с недоумением посмотрел на меня, так словно я на его глазах материализовался из воздуха. Птица шумно вздохнула и, с обреченным видом, страдальчески закатила глаза.
— Чего тебе, Хьюстон? Вали отсюда, быстро. — Я еще никогда не видел его в таком бешенстве. — Ты что оглох?
— Не трогай ее, — снова сказал я.
— Уходи, Хьюстон, пожалуйста, — Птица произнесла это высоким напряженным голосом. Лицо у нее как-то сразу осунулось, и под глазами легли синеватые тени.
— Нет. Я не уйду.
Синклер, отпустил, наконец, ее плечи и двинулся ко мне. Он был как сжатая пружина:
— Тебе что, помочь, придурок.
— Это был я, Син! Не трогай, Птицу!
До него не сразу дошел смысл моих слов. Он словно споткнулся и уставился на меня, удивленно приподняв брови.
— Что ты сказал?
— То, что слышал. Это я сделал.
Он шумно выдохнул и вдруг рассмеялся нарочито громко, презрительно и недоверчиво:
— Что, правда, Птица? Ты что, в самом деле, целовалась вот с этим жирным дебилом? С этим уродом? С этим ненормальным? И тебя не стошнило?
И тогда я его ударил. Это получилось как-то само собой, я даже не успел ни о чем подумать, просто внутри оборвалось что-то, полыхнуло острой, болезненной вспышкой. Он устоял, только из носа тонкой струйкой побежала кровь. Птица ахнула и бросилась к нему, но Синклер оттолкнул ее, достал из кармана сложенный вчетверо платок в серо-голубую клетку, очень чистый, он вообще, как ни странно, был аккуратист, и приложил к лицу. Я ждал, что он набросится на меня, и весь напрягся. В тот момент я ничего так не хотел, как этой драки, чтобы, наконец, дать выход тому, что копилось во мне все это время. Но он лишь коротко взглянул в мою сторону, потом, посмотрев на Птицу долгим пристальным взглядом, спросил странным голосом:
— Зачем же так?..
Она беспомощно пробормотала:
— Син, я…
Но он уже развернулся и быстрыми шагами двинулся к выходу. В наступившей вдруг тишине, где-то над нашими головами неодобрительно застрекотала сорока, ей тут же откликнулись еще несколько товарок. Легкий ветерок сдувал с ветвей невесомый снежный пух, который с безмолвной покорностью опускался вниз. Мы с Птицей застыли в оцепенении. Она первая нарушила молчание:
— Зачем ты это сделал, Хьюстон? Ты хоть понимаешь, что натворил?
— Мне все равно, — буркнул я угрюмо, силясь подавить жгучую обиду, разливавшуюся в груди.
— А мне не все равно, представляешь, не все равно, — ее голос зазвенел. — И я просила тебя не ходить за мной!
— Я просто испугался, что он тебя ударит.
Она с упреком посмотрела на меня:
— Это — не твое дело, понимаешь? Ничего бы он мне не сделал. А у тебя теперь проблемы, большие проблемы, понимаешь ты это?!
— Подумаешь! Он бы все равно не успокоился, пока не узнал.
— Ой, Хьюстон! Если бы ты не встрял, я бы могла сказать, что с Елкой баловалась, что случайно ударилась, я бы нашла, что сказать…
— С Елкой? Ударилась? Бред какой-то, как в это можно поверить… Да и зачем врать-то, — добавил я тихо, а потом спросил, с трудом подбирая слова и отчаянно краснея:
— Птица, тебе, на самом деле, со мной было не очень противно…
Брошенные Синклером слова, словно занозы не давали мне покоя. Она изумленно взглянула на меня, невесело рассмеялась и мягко сказала:
— Хьюстон, какой ты, все-таки, дурачок. Нет, не противно, напротив…
Сразу сделалось как будто светлее, словно из-за сплошных серых облаков вдруг на минуту пробился солнечный луч. Задумчиво закусив губу, Птица стала напряженно о чем-то размышлять:
— Ладно, попробую уговорить его, чтобы не трогал тебя.
От этих слов меня просто затрясло:
— Если ты это сделаешь, я его снова ударю, при всех, просто так!
Солнце скрылось, затянутое душным одеялом туч, и стало еще мрачней.
— Перестань, Хьюстон. — Птица выглядела усталой и подавленной, — ты не понимаешь. Он даже не будет сам с тобой драться.
— А что так? Красоту свою неземную боится попортить?
— Ничего, он не боится, — заступилась Птица.
— Я тоже не боюсь.
— А зря, — она сердито посмотрела на меня и закричала. — Вот, что мне теперь с тобой делать?
— Ничего, — сказал я обиженно — ничего не надо.
И пошел оттуда прочь. Через несколько минут Птица меня догнала и пошла рядом, подозрительно шмыгая носом.
В ту ночь я увидел свой старый сон, который раньше преследовал меня, периодически повторяясь и заставляя просыпаться в холодном поту. Но в последнее время оставил в покое, и я забыл о нем, привыкнув засыпать под голоса ночных гостей и музыку Йойо. Пока он опять внезапно не напомнил о себе. Это было дурным предзнаменованием. Как правило, он снился мне перед болезнью или крупными неприятностями. И в нем раз за разом повторялся один эпизод. Это было еще до Карандаша и его студии. Я тогда занимался в городской художественной школе или как мы ее попросту называли — художка. Я сидел за мольбертом и рисовал, когда услышал негромкие голоса позади и, обернувшись, увидел наших преподавателей. Они принесли большое цинковое ведро и, поставив его возле стоявших у стены огромных листов толстого картона, ушли, продолжая все так же вполголоса переговариваться. Через какое-то время я встал немного размяться. Как-то незаметно оказался рядом с ведром и, заглянув в него, почувствовал, как к горлу подступила тошнота, а пальцы похолодели. Из ведра на меня скалился желтоватый череп, залитый водой. Следующее, что я помню — это лицо преподавателя, который с досадой в голосе, говорил, что это муляж и что я уже достаточно большой, и нельзя быть таким впечатлительным. Может, это и правда был муляж, но я почему-то до сих пор уверен, что череп был настоящим. На следующем занятии ведро со всем содержимым исчезло, и больше я его никогда не видел. Только во сне.
Проснулся я резко, как от толчка и долго лежал, уставившись в потолок, по которому время от времени пробегали неясные тени. Йойо в комнате не было. Проводив ночных гостей, он, видимо, отправился в душ, потому что вскоре вернулся с мокрой головой и перекинутым через плечо полотенцем. Спросил:
— Не спится?
И я ответил:
— Нет.
Он двигался по комнате легко и бесшумно, как призрак и только кровать слегка заскрипела, когда Йойо на нее лег. Он молчал, но я чувствовал, что Йойо тоже не спит. И через какое-то время он снова спросил:
— Хьюстон, с тобой все в порядке?
— Да, — сказал я. — Все нормально, я в порядке.
Сон был настолько ярким, что казался реальней, чем ночь за окном. Мне не нужно было гадать, какие неприятности он предвещал на этот раз. Только подумал, что Син, возможно, придумает что-то совсем уж изощренное, чтобы поквитаться. Но я ошибся, он предпочел традиционный метод.
Глава 29 Не рыцарский турнир
На следующий день Син ждал меня на выходе из студии. На него оборачивались студентки-старшекурсницы, которые частенько оставались по вечерам, чтобы поработать над своими проектами. Но большей частью сидели с нами в аудитории, болтали, обсуждая преподавателей и своих парней, шуршали конфетами, пили кофе из автомата да бегали курить. Увидев Сина, они притормаживали, встряхивали длинными распущенными волосами, и начинали слишком громко смеяться, стараясь привлечь его взгляд. Я заметил Синклера еще из вестибюля, через широкие стеклянные двери. Бедняжка, он так боялся меня пропустить, что, наверное, уже довольно долго мерз на ветру, стойко игнорируя повышенный градус женского внимания. Мне даже пришла в голову мысль, не извиниться ли перед ним за причиненное неудобство, но потом решил, что обойдется. Когда я вышел, он оживился. Спросил, окинув меня холодным взглядом:
— Значит, это точно был ты?
— Да, я, — по телу прошла ледяная дрожь.
— Не передумаешь? — он недобро усмехнулся.
— Нет, не передумаю, — меня немного удивило, что Синклер был один.
— Тогда пошли, — сказал он спокойным, даже будничным тоном. И мы пошли. Я не спрашивал куда. В конце концов, это было его право выбирать антураж. Пройдя еще пару улиц, мы свернули в темную подворотню. Классика жанра, — мелькнуло в голове. За ней открылся на редкость приятный дворик с аккуратными рядами заснеженных кустов вокруг детской площадки. Там уже маялись в ожидании два крепких типа, один повыше, а другой пониже, в одинаковых черных куртках и шапках, надвинутых на самые глаза. Они не были похожи на шпану, они были похожи на молодых целеустремленных людей, подающих надежды. Я, в общем-то, умею драться и неплохо. Мне уже приходилось это делать, но на более равных условиях.