— А что, Син, самому слабо? — я снял рюкзак с плеча, все равно сорвут, так еще и кисти переломают, и кинул в сторону.
— Не обольщайся, Хьюстон! — Презрение в его голосе мешалось со жгучей ненавистью. — Ты, я вижу, не понял еще. Это не рыцарский турнир, а наказание за преступление. Ты переступил границы и будешь наказан. Как следует наказан. А поединка у нас с тобой не будет, не надейся, а вот наказывать я тебя еще буду. Чтобы ты как следует все усвоил. Ты очень наглый Хьюстон. Наглый и упертый. Я ведь за тобой давно наблюдаю. Ясно, ублюдок.
На этом дипломатический этикет был исчерпан, приговор зачитан, и начался замес. Думаю, те ребята, уж не знаю, откуда Син их вытащил, были профессионалы, мастера своего дела и спорта. Я понял это с первых же минут нашего «общения», пока они еще только разогревались, а я уже выдохся. Спорт, утверждают люди в этом сведущие, дело благородное, не мне с ними спорить. И наверняка, в их глазах, проучить меня тоже представлялось делом благородным. Жаль, что они не стали делиться со мной своими соображениями на этот счет, могла бы выйти вполне содержательная дискуссия. Но, скорее всего, у них не было желания дискутировать, а было желание хорошо делать свое дело. И делали они его, надо признать, очень хорошо, если не сказать, превосходно. Хотя я предпочел сказать что-нибудь другое, не такое лестное для них. Я не успевал уклоняться от их точных, быстрых ударов, которые сыпались без передышки, и которые они сопровождали коротким, энергичным кхеканьем. А потом уже и не мог, стараясь лишь удержаться на ногах, и отчетливо понимая, что стараться мне остается недолго. И еще в какой-то момент, обожгла мысль, что, если они перебьют мне пальцы, я не скоро смогу взяться за карандаш. И это будет настоящей пыткой. Больше я ни о чем не мог думать связно. Син стоял неподалеку и молча наблюдал, глубоко засунув сжатые в кулаки руки в карманы куртки, так что едва не рвал их. На его лице застыло угрюмое выражение. А потом мне стало не до него.
Пропустив удар в живот, я, захрипел и рухнул на колени, пытаясь одновременно протолкнуть в легкие вышибленный воздух и, скрюченными от боли пальцами, наскрести снега, чтобы успеть стереть заливавшую мне глаза кровь, прежде чем ребятки снова примутся за меня. Против ожидания, они не бросились добивать, а терпеливо ждали, слегка приплясывая на месте, пока я встану, и только после этого продолжили свой танец с бубном. И так было каждый раз, как только я падал и снова поднимался, по возможности быстро. Неудобно было заставлять посторонних людей зря терять время. У них могли быть еще другие, более интересные дела, например, свидания с девушками, на которые нельзя опаздывать. И видимо, они тоже так считали, потому что даже помогали мне, рывком ставя на ноги и снова принимаясь за дело, очень методично и равнодушно, словно отрабатывали приемы на спортивном снаряде.
Мне уже стало казаться, что они никогда не остановятся. Я знал, что должен был попросить их об этом. Попросить, чтобы они перестали. И они бы перестали. Возможно, Син ждал именно этого. Вот только я отлично знал, что последует дальше. И не был готов платить такую цену. Я еще стоял на ногах, с трудом, но стоял. Уже не вполне понимая, как мне это удается, когда один из крепышей, окликнул Сина, назвав как-то странно, хотя может, мне показалось:
— Эй, Лис, тебе оставить?
— Да, — сказал он. — Конечно.
И подошел к нам. Принять участие в забаве. Бил прицельно, по губам, приговаривая при этом:
— Сволочь, какая же ты сволочь, Хьюстон…
И почему-то я не мог ответить ему тем же, не мог ударить его, даже если бы у меня еще остались на это силы. Мне почему-то казалось, что, если бы я это сделал, это было бы неправильно и Птица расстроилась. Острой гранью своего замысловатого кольца он рассек мне подбородок, так что кровь брызнула фонтаном. Син отскочил, а я упал и ненадолго потерял сознание. Когда очнулся, они были еще здесь.
— Поверни его, чтобы кровью не захлебнулся, — откуда-то издалека услышал я холодный голос своего судьи.
— Ничего, очухается скоро, — сказал один из крепышей. Но все же проверил, не сдох я там ненароком, несколько раз пренебрежительно пнув меня, словно кучу грязной ветоши. Пинки отдались в груди острой болью, и нестерпимо захотелось закашлять, но почему-то ничего не вышло. Кашель застрял где-то на полдороге колючим, как старый репейник, комом. Син, стоял рядом и брезгливо морщась, тщательно стирал снегом кровь со своих рук. К нему немного враскачку подошел второй спортсмен. Голос у него был низкий и будто простуженный. Он наступил мне на руку, сильно придавив тяжелой ребристой подошвой своего армейского ботинка кисть. Так, что я едва не заорал от боли, ожидая услышать, как хрустнет кость. Он просипел:
— Упорный. Может все-таки сломать ему что-нибудь. Пару пальчиков, например.
— Нет, не надо, — сказал Син неохотно, после паузы, которая была чуть короче, чем самая длинная ночь в году. И тот, другой, немного помедлив, все же убрал ногу с моей руки. «Спасибо, дорогой, пожалел», — мелькнуло в голове. Я даже успел удивиться краем сознания такому его великодушию, но тут Син добавил:
— Пока не надо. Еще будет повод. Это такая непредсказуемая сволочь. С ним, чувствую, придется повозиться.
Мне не понравились его слова. Да сам он сволочь! Я даже попытался сказать ему это. Вышло плохо: хрипло, невнятно, тихо, но Син вроде расслышал. Склонился к моему лицу, несколько секунд смотрел со странным выражением, а потом произнес все тем же холодным отстраненным тоном:
— Ну-ну. Надеюсь, тебе очень больно, ублюдок?
Насчет этого он мог не волноваться, с этим все было в порядке, как он хотел. Но видимо он хотел большего. Потому что, криво усмехнувшись, вдруг сильно похлопал меня по щеке, и без того огнем горевшей от ударов. Браво, Син! Он знал, как я ненавижу этот унизительный небрежный жест. Запомнил. Вот только сейчас его похлопывания были скорее похожи на пощечины. Что, впрочем, уже не имело большого значения. При этом сам Син был такой бледный, словно это его кровь щедро оросила утоптанную нами площадку.
— Чтобы тебя рядом с Птицей больше близко не было, понял, урод?
А вот этого я бы ему не стал обещать. Когда они ушли, я попытался подняться, но не смог. Сверху с морозного неба на меня смотрели звезды, неярко мерцая на бархатной подложке ночи. Им было все равно. Они были безжизненны и холодны или вроде наоборот, горячи, но все равно безжизненны. На них не суетились люди, оскорбляя своими мелкими страстями их монументальное величие. И только Земле не повезло. Я едва дотянулся до рюкзака, и, хотя не сразу, но встал. Сначала на колени, а потом, немного отдышавшись и кое-как остановив еще сочившуюся из носа кровь, совсем.
На истоптанном, но так и сверкавшем в лунном свете снеге чернели пятна. Утром, когда рассветет, они станут алыми, и будут красиво и жутковато выделяться на ослепительной белизне двора. Жильцы дома, проходя мимо, суеверно постараются не наступать на яркие кляксы. Самые впечатлительные отвернутся, а самые любопытные начнут гадать, что же здесь произошло, пока они спокойно пили чай в своих квартирах или смотрели новости о мировых катастрофах. Рот снова наполнился кровью, от ее тошнотворно-соленого, металлического вкуса, меня замутило. Кусты перед глазами мотались как пьяные, за ними безумный твист пыталась сбацать детская площадка. Какая-то красноватая муть то сгущалась, то рассеивалась перед глазами, мешая разглядеть выход с этого уютного дворика, который я ненароком осквернил неуместным донорством
Помечая свой неровный путь к людям темными каплями, словно Гензель крошками, я поплелся обратно на улицу. Конечно, вид у меня был еще тот, весьма далекий от стандартов, принятых в приличном обществе, поэтому я не обиделся, когда прохожие начали шарахаться. Словно из ниоткуда возникли передо мной двое парней. Они что-то говорили, сочувственно заглядывая в глаза, но я их не слышал. Вдруг навалилась такая усталость, что я мешком осел на обледенелый тротуар и, привалившись к шершавой стене дома, погрузился в заполненное болью, огненно-красным туманом и далекими голосами забытье.