О том, как меня грузили в «скорую», везли в больницу, в памяти остались лишь смутные обрывки. Там выяснилось, что, в общем, я легко отделался: сотрясение мозга, да на рану под нижней губой пришлось накладывать швы. Сильно болели ребра, так, что было трудно дышать, и разбитые костяшки на руках, особенно на той, где потоптался приятель Сина, но обошлось без переломов. Спасибо, вам, братья-спортсмены. Скорее всего, у вас еще будет возможность восполнить этот пробел. Меня оставили «понаблюдаться» не отбили мне чего лишнего. Я не возражал, меньше всего хотелось светиться среди публики в столь непрезентабельном виде. Делегация интернатских старших во главе с директором пыталась допросить меня на предмет особых примет нападавших. Я ответил, вернее, пытался, с трудом двигая разбитыми губами, что никаких особых примет не запомнил и точно не смогу никого опознать. Но они все донимали расспросами, пока я не попросил их оставить меня, наконец, в покое. Возможные мотивы нападения также остались неизвестны широкому кругу незаинтересованных лиц. Так и списали на наркоманов да общее падение нравов в молодежной среде. Син мог не бояться, что я его сдам. Мы оба понимали, что это только наше дело, и что у Птицы будут неприятности, получи обстоятельства происшествия огласку.
После всех процедур, меня определили в свободную палату. В ней было пусто, голо и холодно. Но я был рад остаться одному.
— Как вип-клиент будешь лежать, — ободряюще улыбнулась мне симпатичная медсестра.
— Угу, — промычал я, стараясь быть дружелюбным, шевелить губами было неудобно и больно. И почему-то вспомнилась одна из песен Йойо:
В чужих каютах холодно и сыро,
в чужих каютах даже жизнь постыла,
в чужих каютах утомленный путник
не обретет покоя и уюта.
Там смятая постель, разбитая посуда,
чужие лица, голоса и кошки,
любители заглядывать в окошки…
Ночью мне приснился странный сон. Будто больничная палата, как обычно наша комната, оказалась битком набитой гостями. Они шумели, смеялись и невнятно разговаривали о чем-то. Внезапно стало пусто и необыкновенно тихо, лишь на соседней кровати, завернувшись в старое одеяло, сидел Йойо в обнимку с гитарой. Против обыкновения, подвижное лицо его, всегда светившееся добродушной улыбкой и глубоким пофигизмом, было серьезным, даже строгим. Я приподнялся на постели, удивляясь странной метаморфозе, а Йойо, посмотрев куда-то поверх моей макушки, произнес негромко:
— Что, Бемби, худо? А я тебе говорил…
— Йойо, ты… — удивленно начал я. Но он вдруг подмигнул мне, и вновь стал самим собой. Потом склонился над гитарой, так, что его круглое оттопыренное ухо почти прижалось к ее круто изогнутому боку и, едва слышно теребя струны, занялся настройкой, что-то периодически подкручивая и бормоча. Незаметно разрозненные аккорды стали складываться в мелодию, неуловимо, до ностальгической грусти, знакомую. Но, сколько я потом не пытался ее вспомнить, так и не смог вытащить из памяти ни одной ноты. А хитрец Йойо на все мои вопросы лишь лукаво улыбался и пожимал плечами. Постепенно в мелодию стали вплетаться слова. Они звучали хоть и приглушенно, но очень отчетливо:
Она сказала ему — уходи навсегда, он ответил, куда же идти мне тогда.
Даже если дойду я до края земли, все равно не смогу от тебя я уйти,
даже если до края небес я дойду, и тогда никуда от тебя не уйду,
даже если мне жизни до края дойти, все равно не смогу от тебя я уйти.
И за краем земли, и за краем небес, и за темной завесой нездешних чудес,
где кончается жизни дорога моя, никуда не смогу я уйти от себя.
На коленях стоял он о пощаде моля: так куда же идти мне, принцесса моя…
Комнату залил призрачный лунный свет, словно вызванный вполголоса звучавшей песней. Он обесцветил и позолотил ржавые вихры Йойо, и на какой-то миг мне померещилось, что это Син. Я вздрогнул и проснулся. В окно палаты действительно заглядывал любопытный блин луны, но ни Йойо, ни Сина здесь, конечно, не было, так же, как и ночных людей. Я был один.
Глава 30 Из дневника Сина
— Сволочь, какая он все же сволочь, — безостановочно билось в мозгу. Мы перешли дорогу и стали прощаться.
— Ты с нами, Лис? — спросил Рафал, старший из братьев.
— Нет, задержусь ненадолго.
— Слышь, Лис, а что он сделал-то? — подал голос младший.
— Плохо он сделал, неправильно, сволочь такая… — кулаки сами собой снова сжались.
— Да, ладно, не переживай, надолго теперь запомнит.
Мы пожали друг другу руки, и я сказал им:
— Спасибо.
Они ответили:
— Нет проблем, братишка. Ты же наш, а мы своих в беде не бросаем. Не пропадай.
Да, действительно, мы еще ни разу не подвели друг друга. Мы — это те из группы, кто сумел уйти. Уйти до того, как стало слишком поздно. До того, как остальных наших положили на той страшной встрече. Из-за нее у нас и пошел тогда раздор, уж слишком дело намечалось нехорошее. Просто хуже некуда. И мы пошли в отказ. Вернее, в отказ пошли братья, Рафал и Молчун. Меня, в общем-то, и не брали на такие дела. Фейс, говорили, у тебя чересчур заметный, только запалишь контору. Да и толку от меня там мало было. Брали, когда в замках поковыряться нужда была. Тогда да, куда без Лиса-малолетки. Он ведь, любой замочек на раз-два расколдует. Да я и не против был, совсем не против. Не лежала у меня душа к таким делам, какие ребята из группы проворачивали. Не знать бы еще про них ничего. Я, может, и раньше ушел, если бы отпустили. Да только куда мне деваться-то было.
А тут как братья в отказ пошли, мне сказали приготовиться. Если честно, чуть не заплакал с расстройства. Все, подумал, край. Да только братья вступились, не побоялись. Сказали, он тоже не идет, что хотите, делайте. Жизнь мне спасли. Они и ребят отговаривали, да только никто их не послушал. Шома, наш главный, тогда разозлился. Говорит мне, ты с кем? У него с Рафом давно терки были, оба по краю ходили. Я сказал, что с ними, с братьями остаюсь. Подумал еще: и будь, что будет. Хоть и ушла душа в пятки, а может еще куда дальше. Да только все одно мне с Шомой ой как идти не хотелось. До дрожи. Уж лучше с Рафом и Молчуном потом ответ держать. Я их с первых дней в группе заметил. Правильные ребята, надежные. Слов никогда зря не бросали, если что решили, то уже не отступят. Все время старался поближе к ним держаться. И они, ничего так, нормально относились, по-человечески, не прогоняли. Нам сказали: потом с вами решим, когда вернемся, ждите. Но решили с ними, насовсем решили. А мы остались. Сами по себе. И это было счастье. Рафал только удивил. Потом, как все утряслось, говорит: пойдем, к ребятам сходим, навестим. Я не въехал сначала, опешил даже. Куда, спрашиваю, сходим? Он ответил, сам знаешь куда. Сходили, постояли, помолчали, еще цветы положили. Тяжко было. Я не любил вспоминать то время, но и забыть до конца не мог. Остались на память татуировка, как клеймо, да старое прозвище. Для своих.
Я их ни о чем не просил. Просто не знал, куда податься после того, как мы поговорили с Птицей. Да уж, поговорили… Как мордой об асфальт приложили. Видеть никого не мог. В спортзал пошел. Пока в богадельню нашу не загремел, мне этот спортзал как дом родной был. Даже ночевал там, когда разрешали. Хорошо было, спокойно. Хоть и не по себе иногда от тишины. Порой полночи не спал, всякая чушь мерещилась. А потом прибился котенок, чертяка рыжий. Тощий, голодный, на улице за мной увязался. Жалко стало, вот и притащил с собой. По дороге сосиску ему купил. Он в нее вцепился, ест, аж давится. Я даже испугался чуток, что застрянет кусок в горле и задохнется. Ничего, слопал, а потом ко мне на маты забрался, под боком пристроился и заурчал, завел свой моторчик. Словно друга нашел. Так и остался он там жить. Ребята не против были. Откормили его. Здоровый стал, важный и нахальный, но меня все равно узнавал. Подойдет и давай об ноги тереться и тарахтеть. Приятно. А потом пропал. Может сам ушел, может, кто помог. Знать бы еще кто…
Думал, пар спущу, успокоюсь, решу, как быть и что с этим уродом делать. Да только начал, такой мрак накрыл, что ноги подкосились и сел посреди мата. Руки затряслись как у забулдыги похмельного и сил нет даже до скамейки доползти. Рафал заметил, подошел и говорит:
— Беда, братишка.