Знакомый больничный сквер был занесен снегом. Большие сугробы громоздились у стен корпусов, палату в одном из них я сам недавно занимал. Нашел взглядом ее окна, в них горел свет, пробиваясь сквозь обнаженную крону огромного тополя. В прохладном светлом вестибюле отыскал в списках фамилию Карандаша и номер палаты. С замирающим сердцем поднялся на нужный этаж. Карандаш лежал на кровати, вытянув поверх одеяла руки, и вроде бы спал. Он выглядел очень слабым. Кроме него в комнате на стоящих вдоль стен койках лежали, негромко разговаривая, еще три пациента: один — совсем старик, и двое относительно крепких мужчин. Я поздоровался с ними, и Карандаш, открыв глаза, окликнул меня. Лицо у него как-то сразу посветлело, он заулыбался так искренне и радостно, что мне стало не по себе. Меня все еще мучила совесть за тот вечер, и его радость только усугубляла чувство вины. Соседи по палате уставились на меня с доброжелательным любопытством, почти не маскируя свой интерес. Я понимаю, им было скучно, и новое лицо входило в прейскурант законных развлечений. Пока я пытался справиться с охватившей меня неловкостью и смущением, Карандаш очень приветливо и деликатно стал расспрашивать, кто будет теперь вести у нас занятия. Одобрительно отозвался о своей преемнице. Сказал, что чувствует себя гораздо лучше. Что лечат его хорошо и интенсивно, даже надоели уже, что врачи и медсестры вежливые и внимательные. Когда соседи потеряли к нам интерес, я вполголоса попросил у него прощения за то, что так вышло. Глаза у него растроганно заблестели, и он сказал, что я тут ни при чем и напрасно себя виню, что врачи давно и настоятельно рекомендовали ему пройти обследование.
Я долго сидел у него, пока не пришло время процедур, и в палату не вошла, неся на большом подносе шприцы и лекарства, пожилая медсестра. Я стал прощаться и Карандаш, пожав мне руку, сказал, погрустнев:
— Ну, забегай, когда время будет. Хотя, что тут веселого на стариков смотреть.
Но я его заверил, что непременно еще приду, скорее всего, даже завтра. Спросил, что ему принести и, он внезапно сказал:
— Да, если не трудно, есть у меня к тебе одна просьба. Ты не мог бы заглянуть ко мне домой, кое-что прихватить. Ключи я тебе дам, соседи тебя знают. Если, конечно, это для тебя удобно будет.
Конечно, без проблем, ответил я. Он сказал, что ему нужно, отдал мне ключи, и я ушел. На душе немного полегчало от того, что Карандаш на меня не сердился и по-прежнему доверял. Я стал приходить к нему так часто, как только мог. Иногда забегал всего на несколько минут, по дороге в студию или обратно, чтобы узнать, как дела. Иногда сидел у Карандаша по часу и больше. Обычно мы просто разговаривали вполголоса, чтобы не мешать другим. Время от времени я приносил ему свои рисунки, он сам попросил меня об этом. И мы обсуждали их. А порой гуляли по пустому больничному коридору, где по углам пряталась в тени гулкая тишина, было очень спокойно, но довольно прохладно. Я волновался, чтобы Карандаш не простыл, а он только смеялся. Говорил, что я как его матушка, не о том беспокоюсь, но ему приятно, что я такой внимательный. Мне тоже было приятно, что Карандаш стал больше походить на себя прежнего, и уже не был таким землисто-бледным и погасшим.
Однажды, поднявшись к нему на этаж, я увидел в коридорчике, перед дверями отделения, стоявшую у стены каталку — тележку, на которой перевозили больных. На ней лежало что-то длинное, по форме напоминавшее человека, с головы до ног укрытого простыней. Я остановился, потому что дыхание внезапно пресеклось, и желудок скрутил острый болезненный спазм. Только не это, подумал со страхом. Я не мог потерять еще и Карандаша. Двинувшись на ватных ногах дальше, разглядел, что на каталке, накрытые простынкой, громоздились стопки чистого постельного белья. Я, конечно, вздохнул с облегчением, но с тех, пор, как только поднимался на этаж к Карандашу и до самых дверей палаты, где уже мог его видеть, меня преследовал этот страх, страх внезапной потери, заставлявший холодеть пальцы на руках и тревожно биться сердце.
Соседи по палате быстро привыкли к моим посещениям и принимали как родного. Начинали рассказывать, что «твой-то, сегодня молодец, совсем бодрячком». Карандаш добродушно усмехался в усы. Он действительно шел на поправку, посвежел, и в глазах снова появился блеск и интерес к жизни. Впрочем, родные тоже его навещали. Приехали поочередно все дети и внуки. Так что Карандаш не скучал. Как-то раз меня задержал в коридоре его лечащий врач и спросил, кем я ему прихожусь. Я сказал, что Карандаш мой учитель. Доктор посмотрел недоверчиво:
— Так сказали, к нему почти каждый день сын приходит.
Я пожал плечами, а он разочаровано добавил:
— Поговорить хотел… Ну ладно…
— А что? — встревожился я. — Что-то не так? У него что-то серьезное? Может я тоже чем-то смогу помочь?
— Не думаю. — Доктор нахмурился. — Дело вот в чем: мы его, конечно, подлечили, но после выписки нужно, чтобы он какое-то время находился под наблюдением, чтобы кто-то с ним рядом был. Смотрел, чтобы вовремя лекарства принимал, поменьше волновался, больше отдыхал, чтобы помочь при необходимости, если вдруг хуже станет. Я спрашивал, он один живет. Ну, если родных нет, то даже не знаю…
— У него есть родные, — сказал я, — дети. Только они не здесь живут, в других городах.
— Хорошо, — доктор что-то черкнул в карточке Карандаша, которую все это время держал в руках. — Тогда, они решат вопрос.
Обязательно, подумал я, они же одна семья, и немного успокоился. А когда на следующий день пришел к Карандашу, у него уже сидел посетитель. Его старший сын, Басик. Мы не встречались с ним после того разговора. Я вообще с тех пор старался не бывать у Карандаша, когда там гостили свои, родные. Хотя Карандаш, неизменно приглашал и меня, упорно хотел познакомить и подружить с ними. Но мне хватило одного раза. Я запнулся в дверях, хотел уйти, но Басик неожиданно приветливо, хоть и несколько натянуто, заулыбался и сказал:
— Заходи, заходи, не стесняйся…
Я зашел, чувствуя страшную неловкость, и встал, не зная куда приткнуться. Карандаш приглашающе похлопал по своей кровати, и я примостился на краешке. Спросил, как он себя чувствует. Он ответил, что очень хорошо, просто прекрасно, и радостно сообщил, что через день-другой его должны выписать, и он ждет не дождется, когда окажется дома. Я кивнул и едва удержался, чтобы не посмотреть на его сына, размышляя про себя, как они решили проблему, о которой говорил врач. Я не стал в этот раз долго задерживаться. В присутствии Басика разговор не клеился. Я, как не пытался, не мог выжать из себя ничего кроме каких-то пустых фраз и односложных предложений. И, промучившись так минут пятнадцать, стал прощаться, рассчитывая в другой раз зайти более удачно.
К моей большой досаде Басик тоже поднялся и, выйдя следом, окликнул меня. Я напрягся, ожидая услышать, что на этот раз сделал не так. Слишком часто навещал «старика»? Слишком долго сидел у него? Может чего-нибудь в квартире не досчитались, пока у меня ключи были? Но он, внезапно смутившись, сказал, побрякивая в кармане мелочью:
— Ну, в общем, такое дело… Ты меня извини за тот разговор. Помнишь?
Я продолжал молча смотреть на него, не понимая, к чему он клонит. В отличие от «того разговора» он никак не мог приступить к делу и еще какое-то время повторял бессвязные извинительные фразы. Пока я не сказал, начиная терять терпение, что не в обиде и давно забыл об этом «маленьком недоразумении». Тогда он, явно повеселев, стал выражаться более конкретно. И до меня, наконец, дошло, что они, то есть его родные, хотели попросить меня присмотреть немного за больным. Мне ведь, наверное, «небезразлично состояние старика, и я был бы рад немного пожить в домашней обстановке». Так он выразился, его сын. А то у них «работа, семьи. А переезжать к кому-то из них старик ни в какую не хочет, такой упрямый. Да и врач не рекомендовал. Но и они не могут. Нельзя же все вот так бросить. А отпуска уже прошли, и как все некстати случилось. А я все равно один и ничем не связан». Тем более, неохотно сказал Басик, едва уловимо поморщившись, и старик ко мне привязан.