Ну наконец-то!
Домофон гудит даже приятно.
Я срываюсь с места, чуть не падаю, спотыкаюсь о пылесос, делаю погромче музыку – пускай не думают, что я тут скучаю и тоскую, бегу в коридор, по дороге забегаю в кухню и на ходу открываю бутылку пива, кричу, перекрикивая музыку:
– Кто там?
Интересно, может быть, все-таки Толстый догадался, что надо было напомнить мне о камере? Мы дружим с первого класса, это один глупый случай – и то, говоря откровенно, доля его вины здесь есть, и большая. Один дурацкий инцидент не перевесит много лет дружбы! Для беременной Аськи рано еще – они же поехали к родителям, для Джери тоже рановато…
– Толстый? – спрашиваю я, потому что ничего не слышу в этом домофоне.
– Это я…
– Толстый? – радуюсь я.
– Это я, Аня, из семьдесят восьмой квартиры, откройте, пожалуйста, потому что родители что-то не открывают… – тонкий голосок дочери Збышека резко возвращает меня обратно в реальность.
Я нажимаю кнопку домофона. К черту такой день рождения! Надо было уехать. Пиво открыто, но мне совсем не хочется пить второй день подряд, тем более что вчера-то хоть был повод для радости – я же начинал новую жизнь.
Впрочем, сегодня тоже есть повод – потому что эта новая жизнь закончилась, не успев начаться.
Я ложусь на диван.
С удовольствием отправился бы спать, потому что совершенно без сил. Но надо ждать этих уродских гостей, которые вообще даже и не приходят.
И – стук, стук, стук.
Швабра в потолок.
Глухая Кошмарина услышала Эминема. Хорошо еще, что она не понимает, о чем он поет. Я беру в руки трубу от пылесоса и стучу в ответ. Пусть знает, что она не одна на свете и что кто-то и о ней помнит и думает.
Поперестукивались мы с ней немножко – и я успокоился.
Вернулся на диван.
Даже в самых смелых своих фантазиях я и представить себе не мог, что буду сидеть один как перст в день своего тридцатидвухлетия…
Чудесный кадр
С Мартой я познакомился больше трех лет назад, где-то после своего дня рождения, у Толстого. Она сидела такая у окна, ничего не говорила, только смотрела на все вокруг своими огромными глазами. А солнце садилось и очень старательно освещало ей волосы.
Гениальный образ! Что за кадр! Ничего лишнего вокруг. Голое окно, поднятая голова и плечи, пустой подоконник, в окнах напротив отражаются лучи заходящего солнца…
Роскошь!
Толстый на эту вечеринку пригласил чуть не сорок человек – я и сам бы так сделал, если бы у меня была такая квартира, какую он получил от родителей. В собственность. На тридцатилетие. Центр Варшавы, больше восьмидесяти метров. Я даже не хочу думать, сколько времени мне пришлось бы выплачивать кредит за нее, – я вынужден был бы жить долго, как попугай.
Марта сидела у окна, освещенная сзади, и присматривалась ко всем нам внимательно и подозрительно. Ну, это я тогда так думал, потому что потом выяснилось, что она главным образом следила за парнем, с которым пришла и который как бы немножко о ней забыл.
Но обо всем этом я узнал, понятное дело, потом.
Я сразу обратил на нее внимание. Не то чтобы она прямо-таки бросалась в глаза, нет – просто она как-то отличалась от остальной толпы. Она вызывала у меня ассоциации с… горлицей.
Я когда-то снял четырехминутную короткометражку о горлицах.
Засел в саду у Яцека, пялился вокруг, был май, на газоне лежал здоровый боксер. И вдруг на этот газон прилетела горлица. Пес поднял голову и… ничего, и горлица тоже ничего. Посмотрела на пса и начала что-то склевывать с земли. Два шага сделала, остановилась, снова посмотрела на собаку. Через минуту на расстоянии буквально двух метров села другая горлица – в отличном свете, сзади освещаемая лучами солнца, эти кусты зеленые сзади – бомба! И притворилась, что пса не существует, – а ведь всем известно, какое острое у птиц зрение. Обе стали пастись на травке, как овцы. Время от времени они останавливались и взглядывали на пса, без какого-либо напряжения, просто поднимали головы – и смотрели, потом снова что-то склевывали, разглядывали травку, кивали друг другу головками, снова клевали и снова поднимали головы, подходили ближе к лежащей собаке, потом снова отходили в сторону… Как будто мир принадлежал им и только им.
Горлицы – это не наши птицы, они к нам прилетают из Турции, на вид они довольно невзрачные, но я их люблю. Цвета молочного шоколада, только колоратка черная… и в них есть какая-то особая деликатность. Нежность. Что-то такое… целомудренное. Тонкий клювик, мускулистое стройное тело. Когда я наложил на эти кадры Пятую симфонию Бетховена, то даже матушка признала, что, цитирую: «Эти голуби даже ничего получились…»