Это отразилось в моем маленьком зеркале в среднем чиновничьем кругу. Без сомнения то же — в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах, разыгрывалось и в других, и в высших и низших, сферах русской жизни».
«Мотив», о котором говорит Гончаров, действительно в то время начал проникать во все слои русского общества, но, конечно, находил там и различное толкование.
Передовая, революционно-настроенная часть общества не отрывала свой труд от активной борьбы против самодержавия и крепостничества. Другая часть прогрессивной интеллигенции призывала к труду и трудилась, искренне веря в то, что крепостное право можно уничтожить «путем реформ», легальной борьбы и просвещения.
И уже в совершенно иной форме идея труда понималась людьми, подобными Адуеву-старшему. Труд и деятельность для них стали синонимами чисто буржуазной деловитости и практицизма.
Петр Иванович Адуев — тайный советник, но, кроме того, он сделался заводчиком. «Тогда, — замечает Гончаров, — это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений…) Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца не было лестно» («Лучше поздно, чем никогда»).
В противоположность «ультраромантику» Александру Адуеву Адуев-старший «думает и чувствует по земному». «Дух его, — замечает романист, — прикован к земле». Адуев-старший — «враг всяких эффектов». Для него «везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех». Эта философия буржуазного практицизма, буржуазно понятой «положительности» определяет всю жизнь и деятельность Петра Ивановича. Для него «расчет везде» — даже в любви и браке. В борьбе дяди с племянником отразилась, по словам самого Гончарова, «тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов». И вполне естественно, что, когда Адуев-старший беспощадно разоблачает вздорный, напускной романтизм племянника, когда он срывает все покровы с пресловутого дворянского романтизма, симпатии Гончарова как бы на стороне Петра Ивановича.
Но Гончаров вовсе не считал Адуева-старшего идеалом «нового» человека. Решительно отвергая романтизм адуевского толка, он вместе с тем ясно видел неполноценность философии и практики буржуазного «здравого смысла».
«Обыкновенная история» Гончарова была очень созвучна высказываниям Белинского, который, с одной стороны, выступал против пресловутых «романтиков жизни» (в первую голову против славянофилов) и, с другой — против эгоизма и бесчеловечности буржуазной морали.
В «Обыкновенной истории» показана вся несостоятельность житейских принципов Петра Ивановича Адуева. Он в высшей степени безразличен к человеку, к его нуждам, интересам. «Смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального дела нет, только и деньги на уме», — говорит о нем и ему подобных его жена Лизавета Александровна. Порочность «здравого смысла» Петра Ивановича особенно ярко проявляется в его отношении к женщине. В своей жене он видит не человека, а лишь предмет домашнего быта, необходимый для того, чтобы придать квартире «достоинство семейного дома», чтобы «иметь больше веса в обществе». Он не допускает мысли, что у женщины тоже могут быть общественные интересы. Правда, он окружил жену комфортом. Но вся эта жизнь кажется Лизавете Александровне «холодной насмешкой над истинным счастьем».
Как осуждение бездушного буржуазного делячества звучат в романе размышления Лизаветы Александровны о своем супруге: «…Что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобрести между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать».
По замечанию Л. Толстого, «адуевщина» явилась художественным выражением мещанского карьеризма, умеренности, самодовольства.
Таким образом, одну из важных заслуг Гончарова, как прогрессивного русского художника, следует видеть не только в том, что он крепостнической лени и праздности противопоставил буржуазную деловитость и практицизм, но и в том, что он показал органические пороки буржуазных идеалов, полную зависимость буржуазной морали от интересов наживы и накопления.
Это качество «Обыкновенной истории» видел и ценил не только Белинский, но и люди другого общественного склада. Типичный либерал-«западник» В. П. Боткин, например, писал Белинскому: «Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму, — и справедливо; а мне также кажется, что от нее не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу».
В Александре и Петре Ивановиче Адуевых художником представлены были два крайних типа людей: «Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения», — говорит Лизавета Александровна о племяннике и муже.
Вопрос о крайних типах людей в то время вовсе не был отвлеченным или чисто литературным. Он отражал факты реальной жизни. Первым возбудил его в русской литературе Белинский. В статье «Русская литература в 1842 году» он указывал, что есть люди, которые «как будто совершенно лишены души и сердца», в них «нет никакого порыва к миру идеальному — это крайность, другие, напротив, как будто состоят только из души и сердца и как будто родятся гражданами идеального мира — это другая крайность».
Идеал, или, вернее говоря, нормальный тип человека, Гончаров стремился найти не в Адуеве-младшем и не Адуеве-старшем, а в чем-то ином, третьем, в гармонии «сердца» и «ума». Слабый намек на это идеальное человеческое достоинство содержится уже в облике Лизаветы Александровны Адуевой, но свое полное и прекрасное выражение оно найдет позже — в образах Ольги Ильинской в «Обломове» и Веры в «Обрыве».
Борясь за равноправие (эмансипацию) женщины в общественной и личной жизни, Белинский горячо приветствовал тех писателей, которые в своих произведениях отображали рост самосознания русской женщины. «Обыкновенная история» Гончарова дала повод критику высказаться по этому вопросу.
В таланте Гончарова Белинский особенно отмечал необыкновенное мастерство рисовать женские характеры, что ранее редко удавалось даже первостепенным талантам. В живых, верных действительности созданиях романиста он видел новость в литературе.
К числу этих замечательных образов прежде всего следует отнести Наденьку.
«Предмет любви» молодого Адуева — Наденька, вышла, как справедливо считал сам романист, правдивым «отражением своего времени». Она уже несколькими шагами впереди матери, старой барыни Любарской. Она считает за собой право по-своему распоряжаться «своим внутренним миром…» и самим Адуевым. Она быстро изучила его, сделала послушным рабом и стала командовать. У Наденьки не было никакого еще понятия об идеалах мужского достоинства. Однако она рассмотрела, что Адуев «не сила», что это нежный, но бесхарактерный, кое-что обещающий, но мелкосамолюбивый и обыкновенный юноша. И когда перед нею явилась умная, ловкая, блестящая фигура графа, она «перешла» на сторону последнего. Без спросу полюбила Наденька Адуева и так же без спросу разлюбила его. «В этом пока и состоял, — по меткому замечанию романиста, — сознательный шаг русской девушки, — безмолвная эмансипация, протест против беспомощного для нее авторитета матери».
Но на этом и кончилась ее «эмансипация». Заявив протест, она осталась в неведении, что ей делать дальше, так как, по словам романиста, тогда «самый момент эпохи был моментом неведения. Никто еще не знал, что с собой делать, куда идти, что начать? Онегины и подобные ему «идеалы» только тосковали в бездействии, не имея определенных целей и дела, а Татьяны не ведали».
Однако если романист, по его собственному выражению, интересовался Наденькой только в начале повести, а потом «бросил» ее, то не бросил ее совсем. Жизнь шла вперед, шли вперед в русском обществе и Наденьки. Только они уже становились Ольгами из «Обломова» и еще позже Верами из «Обрыва».