Бывший издатель «Современника» П. А. Плетнев писал Я. П. Гроту, что «цензура покамест похожа на удава, который инстинктивно бросается душить все, что дышит».[108]
Тем временем в Третье отделение опять поступили доносы, направленные как против «Современника», так и против «Отечественных записок». Наиболее гнусные из них принадлежали Ф. Булгарину.
Вскоре над «Современником» нависла новая угроза, сильно встревожившая всех сотрудников журнала. В Третье отделение доставили «пашквиль» на Николая I. Решив во что бы то ни стало разыскать автора этого «пашквиля», Третье отделение обратилось к содействию Ф. Булгарина. Тот в своих «Догадках», между прочим, намекал, что этим автором, в частности, мог быть Некрасов, ибо он-де «самый отчаянный коммунист» и что он якобы «страшно вопиет в пользу революции».
Третье отделение занялось изучением всех без исключения сотрудников «Современника». Гончаров, как и все из кружка «Современника», чувствовал за собой наблюдение жандармского ока.
«Ни для кого из нас, не только литераторов, но и в публике, — вспоминал он в «Необыкновенной истории», — не было тайною, что за нами, то есть литераторами, правительство наблюдает особенно зорко.
Говорят даже, что в III Отделении есть и своего рода «Книга живота», где по алфавиту ведутся их кондуитные списки. За ними наблюдают, что они делают, где, у кого собираются, о чем говорят, кто какого образа мыслей, какого направления… Я посещал кружок Белинского, где, хотя втихомолку, но говорили обо всем, как говорят и теперь, либерально, бранили крутые меры. Белинский увлекался всем новым, когда в этом новом была искра чего-нибудь умного, светлого, идея добра, правды — и не скрывал, конечно, этого от нас…
Его — т. е. всех, значит, посещавших Белинского, слушало правительство и знало, конечно, каждого».
Существование журнала висело на волоске. И тот факт, что в этой тяжелой и тревожной обстановке Гончаров поместил свой «Сон Обломова» в приложении к «Современнику», говорит о многом в пользу Гончарова. Нет сомнения, что реакционеры расценили этот поступок Гончарова как своего рода демонстрацию сочувствия «Современнику» и как прямую поддержку его в трудных обстоятельствах.
Гончарова глубоко возмутили провокаторские действия Булгарина против передовой литературы. Писатель осознавал себя убежденным врагом реакционной литературы, в частности ее «подлого болота» — «Северной пчелы». О Булгарине Гончаров с негодованием говорил: «Фу ты, мерзавец какой!..»[109]
Ненависть к «мерзавцу» Булгарину воспитывал у русских людей еще Пушкин. Жестокую борьбу с Булгариным и с его вредным влиянием вел в сороковых годах Белинский. Щедрин в «Благонамеренных речах» говорил, что «то было время поклонения Белинскому и ненависти к Булгарину». Гончаров горячо разделял эти чувства прогрессивной части русского общества.
Усиление политической реакции и репрессий против литературы затрудняло творческую деятельность передовых писателей. Цензурные гонения обрушились на Некрасова, Тургенева, Щедрина, который за свою литературную деятельность был даже сослан в Вятку.
Неблагоприятно сказалась сложившаяся обстановка и на Гончарове. Пострадал от руки николаевских цензоров «Сон Обломова». Работа над «Обломовым» подвигалась трудно и медленно. Это порождало у писателя опасения, не потерял ли он вообще «всякую способность писать».
Безрадостно было на душе Гончарова при отъезде на этот раз из Симбирска. Правда, осуществилось его долгожданное желание «повидаться с маменькой» после четырнадцатилетней разлуки. Светлыми и радостными были первые дни и недели пребывания в родном доме. Тронули сердце воспоминания юности, молодости. Помолодило Гончарова и знакомство с Варварой Лукиничной Лукьяновой. Только что окончив институт, она приехала в Симбирск и поступила воспитательницей детей Гончаровых. В дальнейшем их связывала дружба. Портрет этой «красивой смольнянки» в бархатной рамке неизменно стоял на письменном столе Гончарова.
И все же отдых в Симбирске, в родном доме, среди забот и ласки родных, не создали у Гончарова душевного довольства. В письмах к друзьям он обещал скрыть от родных и окружающих, если явится его «вечный враг» — «тоска». И сдержал слово. Все видели его всегда в хорошем настроении. Но истинные свои чувства и мысли он выражал в письмах. Тревога за судьбу своей будущей творческой работы тяжко давила на душу писателя…
Проводы из Симбирска были оживленными и по-провинциальному даже торжественными. Провожать своего земляка-писателя пришли многие. Большая вереница колясок и карет с разодетыми дамами и их супругами или кавалерами сопровождала отъезжающего на большое расстояние по дороге — до деревни Кандорати.
Со слезами и тоской прощалась со своим Ваней его мать, точно предчувствовала, что расстается навсегда…
Авдотья Матвеевна умерла 11 апреля 1851 года. Известие о смерти матери явилось самым большим, самым тяжелым горем в жизни Гончарова. «Больно и мучительно, как подумаешь, что ее нет больше, — писал он своей сестре А. А. Кирмаловой 5 мая 1851 года. — …Горжусь, благодарю бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней».
Глава восьмая
Путешествие на фрегате «Паллада»
Осенью 1852 года среди друзей и знакомых Гончарова, а затем и в петербургских литературных кругах распространилось известие: Гончаров отправляется в кругосветное плавание. Знавшие Гончарова люди были изумлены. Никто не мог подумать, что этот малоподвижный и флегматичный по внешности человек, «де-Лень», мог решиться на такой поступок.
«Необычайное происшествие!»
Внешний облик Гончарова и впоследствии вводил многих в заблуждение. Некоторые видели в нем двойника Обломова. Правда, Обломов тоже мечтал о путешествиях в дальние страны, но дальше своего дивана не двинулся. За флегматичной внешностью в Гончарове скрывался человек громадной творческой энергии, живого и ясного русского ума, больших и гуманных чувств. Что такие натуры рождала тогдашняя русская жизнь — примером также может служить и великий наш поэт-баснописец И. А. Крылов…
У каждого человека в жизни есть своя заветная романтическая мечта. У Гончарова — это была мечта о море, о кругосветных путешествиях. «Страстишка к морю жила у меня в душе», — признавался он в своих «Воспоминаниях».
Эта «страсть к воде» возникла у него еще в детстве. Много в этом способствовал крестный отец его Н. Н. Трегубов своими увлекательными рассказами о подвигах морских путешественников, об открывателях новых земель. «По мере того как он старел, а я приходил в возраст, — вспоминал Гончаров, — между мной и им установилась — с его стороны передача, а с моей — живая восприимчивость его серьезных технических познаний». В частности, Гончаров был всецело обязан Трегубову серьезными знаниями по морскому делу и по истории мореплавания, которые так пригодились ему в поездке вокруг света. У Трегубова были некоторые морские инструменты, телескоп, секстант, хронометр, и он научил крестника владеть ими. «…Можно, пожалуй, подумать, — говорил впоследствии Гончаров, — что не один случай только дал мне такого наставника для будущего моего дальнего странствия».
Уже в отроческие годы Гончаров прочитал ряд книг по географии, которые он нашел в богатой библиотеке крестного.
Юношеское романтическое желание «видеть описанные в путешествиях дальние страны» с годами превратилось в осознанный и серьезный интерес к географическим знаниям. В Петербурге Гончаров завязал знакомства с участниками только что возникшего тогда Русского географического общества: В. И. Далем, А. П. Заблоцким-Десятовским, Г. С. Карелиным и другими.
Но прежде всего по приезде в Петербург Гончаров поспешил посетить Кронштадт и «осмотреть море и все морское». Гуляя по Васильевскому острову, он «с наслаждением» заглядывался на суда и «нюхал запах смолы и пеньковых канатов».
Но, конечно, не эта любовь к морю, желание осуществить свою «давнюю мечту» главным образом побудили Гончарова идти на фрегате вокруг света.