Казалось бы, можно было ограничиться тем, что показать Обломова как ничтожного и пошлого человека. Однако это привело бы к схематическому изображению образа. Гончаров же стремился раскрыть явление во всей его сложности.
Добролюбов считал характерной чертой Гончарова как художника то, что «он не поражается одной стороной предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон (курсив мой. — А. Р.), выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их художественной переработке».
Нетрудно видеть, что такой метод «поэтического созерцания» не лишен диалектики и поэтому всегда плодотворен в искусстве.
Раскрывая сущность реализма Гончарова, Добролюбов писал: «В этом уменьи охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его — заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова. И ею он особенно отличается среди современных русских писателей».
Характер Обломова раскрыт в романе со всеми присущими ему противоречиями. Обломов — отрицательный тип и, как указывал Добролюбов, «противен в своей ничтожности». Но в нем имеются и положительные человеческие черты. Природа нисколько не обидела Обломова способностью мыслить и чувствовать. «Обломов, — подчеркивал Добролюбов, — не тупая апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий».
В романе не раз говорится о доброте, мягкосердечии, совестливости Обломова, его «сердце, как колодезь, глубоко». Восхищенный душевными качествами друга, Штольц восклицает: «Нет сердца чище, светлее и проще!»
На жизненной стезе Обломова были подъемы и взлеты.
Когда-то, в молодости, и он пережил свою эпоху восторженных порывов и речей. Штольц вначале увлекал за собой Илью, и они «оба волновались, плакали, торжественно обещали друг другу итти разумною и светлою дорогой», — словом, давали свою «аннибалову клятву». Тогда Обломов мечтал «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разрабатывания неистощимых источников». Да и впоследствии, прикованный ленью к дивану, он «не чужд всеобщих человеческих скорбей, ему доступны наслаждения высоких помыслов». Но потом Обломов «отвязал крылья». И Гончаров показывает, как хорошее в Обломове гибнет в борьбе с дурным. Все прекрасные порывы его ни в какой мере не осуществляются и остаются только красивыми фразами. Он ограничивается тем, что строит планы на будущее…
Романтика Обломова глубоко реакционна. Его заветная мечта — иметь «райское, желанное житье», наслаждаться жизнью и не знать труда.
Ему неприятны жалобы управляющего на неполадки и беды в обломовском хозяйстве. «Ах, трогает жизнь!» — стонет Обломов. Ему хотелось бы как-либо избежать этих невзгод, хотя бы с помощью иллюзии, что все хорошо. Эти помыслы и желания Обломова напоминают собой «экономический», так сказать, хозяйственный «романтизм» гоголевского помещика. «И без того случается нам, — сетует он, — часто видеть, что вовсе неутешительно. Пусть лучше позабудемся мы! Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве идут скверно?..»
Так же думает и поступает Обломов.
«…Любопытно бы знать… отчего я… такой», — допрашивает себя Обломов. В романе дан ответ на этот вопрос. Обломовщина — вот причина всех бед и несчастий Обломова: «Итти вперед, или остаться?» — этот обломовский вопрос для Ильи был глубже гамлетовского. Но как он ни вслушивался «в отчаянное воззвание разума», вступить на спасительный путь не сумел. В отчаянии Обломов восклицает: «Прощай, поэтический идеал жизни!»
В переживаниях Обломова поистине много драматического: «…Восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе, жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угасшем идеале жизни». Гончаров, как и Гоголь и другие русские писатели, умел, говоря словами Белинского, и в «пошлости жизни найти трагическое».
Всю безнадежность бытия Обломова оттеняют в романе хотя бы такие строки:
«Настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова. Как страшно стало ему, как вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью… Он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало (курсив мой. — А. Р.), может быть теперь уже умершее, или лежит оно, как золото, в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой. Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором».