Из рапорта Алекса по возвращении в стольный град:
Пасечник, с которым меня познакомил наш представитель, сообщил следующее:
«В начале 1945 года вместе со своей частью я находился в городе Зальцведеле. Однажды, проходя по улице вечером, я познакомился с двумя бельгийками, которые были интернированы в Германию и работали у немецких домохозяек. Они пригласили меня на квартиру, угостили, устроили танцы. Впоследствии мне удалось установить близкие отношения с Жаклин Базик (в дальнейшем — Берта), которые я поддерживал до тех пор, пока наш контакт не был зафиксирован военной контрразведкой моей части. После этого я был отправлен на родину, а затем — в лагерь.
Характеристика Берты: полная, голубоглазая блондинка, по натуре веселая и общительная, на контакт пошла очень легко, резко отрицательно относится к фашистам, поддерживает демократию в Европе, католичка. На политические темы мы с ней не разговаривали.
После возвращения из лагеря я получил от нее письмо из Бельгии, о чем доложил куда следует, и некоторое время мы переписывались на немецком языке. Она сообщала, что вышла замуж, потом развелась, оставшись с двумя детьми и старой матерью. Несколько лет от нее не было писем, год назад снова пришло письмо, в котором она сообщала, что уже целый год работает в Лондоне».
Далее уже умозаключения самого Алекса:
«С учетом того, что Берта работает шифровальщицей бельгийского посольства в Лондоне (Пасечник об этом не знает), считаю целесообразным нацелить «Эрика» на ее разработку и вербовку, используя для этого расписку, которую в свое время Берта написала под давлением нашей военной контрразведки после раскрытия ее связи с Пасечником. В расписке она дает обязательство тайно сотрудничать с любыми организациями Мекленбурга. Дала она расписку под угрозой, что в противном случае ее не выпустят в Бельгию».
Таков был короткий рапорт Алекса, исполненный год тому назад после поездки на родной электричке. Начальство дало «добро», и, вернувшись в Лондон, я перебросил все это дельце Генри.
…Вот, наконец, и Генри, высокий, как жердь, в темном пальто, с огромным зонтом в руке. Опоздание на пятнадцать минут, сделаем деликатный втык. Пока за ним никого не видно, но порядок есть порядок, будем придерживаться условий связи и проведем контрнаблюдение. Вот он остановился у магазина «Сойерс» и дал сигнал (поправил шляпу). Сейчас еще десять минут пилить за ним в эту мерзкую погоду. Слава Богу, вроде все чисто. Вышло у него или нет? Если вышло, то это дело стоит обмыть: симфония «Бемоль» от пианиссимо переходит к крещендо. Гип–гип–ура!
Два идиота под дождем, вокруг ни души. Кому в голову придет бродить сейчас по улицам, кроме грабителей и шпионов. Ладно, потопали! А дождь, как из ведра, карамба!
…Вернувшись из провинции, я засел за дело Генри, которое порядком подзабыл, и визитировал Архивы, обаяв своей прелестной улыбкой сгорбленную даму с мучнистым лицом и ботаническим именем Розалия — часто вздыхала она по ушедшим тридцатым годам, когда все работали по ночам, лопались от избытка бесовской энергии («все ответственные сотрудники были такие молодые! А женщин в учреждении работало совсем мало…») и делились ею с окружающими.
Впрочем, все мои искания по делу Берты увенчались крошечным жемчужным зерном: случайно промелькнула информация, что голубоглазая блондинка подрабатывала в Лондоне на машинке и давала об этом объявления в газету «Гардиан». С этой зацепки Генри и начал…
За два дня до возвращения на поля сражений я пригласил на традиционную прощальную трапезу Челюсть и его помощника Чижика, человека не шибко мудрого, но честного и исполнительного,— ему лично вменялось в обязанность вести все дела, связанные с «Бемолью», включая печатание на машинке и шифр–переписку.
Симпозиум нашей троицы состоялся в кабинете восточного ресторана, ютившегося напротив памятника Виконту де Бражелону в островерхом шлеме, простершего свою длань долу, что и привело к основанию города со славными традициями.
В кабинете мы и закайфовали под призывные роки из общего зала, под ксилофоны ножей и вилок, под соус общей беседы о нравах британского истеблишмента, переплетенного родственными и прочими связями, взлелеянного на теннисных кортах Итона и Хэрроу, что позволило выиграть битву при Ватерлоо, и впитавшего не только снобизм имперских динозавров, но и пороки мужеложества — прямой результат раздельного обучения и запрета выходить за пределы подстриженных газонов.