И вот, вольноотпущенный Антонин бредёт по чахлому городскому скверику, смолит не подобранный хабарик, а кентину из купленной пачки, и не знает, как дальше жить. Через два дня на службу; что скажет папаня, узрев измождённого сынка? Небось, на наркотики грешить будет.
— Эй, Тонька, ты, что ли?
Надо же, Тоха. Отказался, гад, громить приватизированный пляж, и вон, какой румяный, чистый колобок.
— Ну, я. Что дальше?
— На тебе лица нет. Приболел, что ли, или ещё раз под суд попал?
— Тебе, что за дело?
— На озеро ездил?
— Ну…
— Вот не надо было. Нечисто там.
— Это верно. Теперь там сильно нечисто.
— Знаешь, ты бы эти разговорчики прекратил, а то повернёшься в уме, как Димон.
— Какой Димон?
— Вот, пожалуйста! Уже Димона не помнит. Ты же неделю назад с ним на дискотеке зажигал.
— Ах, этот! И что с ним случилось?
— Умом повредился. Угнал с Транспортного экскаватор, впёрся на городское кладбище и принялся могилы курочить. Добро бы просто памятники ломал, так он гробы погнившие начал выкапывать и покойников гусеницами давить. Совсем у пацана крыша съехала.
— И что?
— Взяли его прямо там.
— Это я понимаю. Впаяли ему сколько?
— Какое впаяли? Он в КПЗ сидит. Сначала его доктора будут изучать, псих он или нет, а потом уже, будели здоровый окажется, прокурору отдадут. А тот уже пятерик готовит, чтобы другим неповадно было.
— Круто он завернул… — протянул Антонин и хотел было идти дальше, но Тоха остановил его.
— Не переживай ты… Пошли, лучше, в «Лилию» посидим, пивка выпьем.
— Точно, — невпопад ответил Антонин. — Помнишь, в «Лилии», еще, когда она называлась не кафе, а привокзальный ресторан, была буфетчица. Такая толстая и хамоватая. Как её звали, можешь сказать?
— Анфиса, что ли? Так она моя соседка была. Скверная баба; сколько раз я к ней в огород лазал — не пересчитать. Только она уже померла давно.
— Спа-си-бо… — заморожено произнёс Антонин и пошёл дальше, оставив растерянного Тоху.
— Значит, Анфиса. Что же, можно было догадаться. А Тоха, получается, отбываючи пятнадцать суток, не узнал умершую соседку. Или заставил себя забыть её. Вот ведь счастливый характер! Он, небось, и всю помоечную эпопею забыл, считает, что померещилось что-то спьяну. На всякий случай от озера держится подальше, а в остальном — не было этого, да и хабалки. И живёт, так что никто его не задевает. Вот как надо обходиться с перевоспитателями!
С каждым шагом походка Антонина становилась всё твёрже, и в душу проникала светлая мысль: а ведь он отомстил Маргарине Говнядьевне, отомстил давно и страшно, в ту далёкую пору, когда, несмотря на все учительские потуги, не стал хорошим мальчиком, а остался самим собой. Воспоминание о том педагогическом браке мучает её даже под крышкой гроба и не даёт спокойно уснуть.
— Не меня ты судишь, а себя! — жаль, что он не догадался сказать ей это в прошлый раз. А следующего раза не будет. Он теперь станет действовать осторожно-осторожно, так, чтобы не попасть под кладбищенские репрессии, но и покоя училке или кто там за ней стоит, не было. Она у меня в гробу повертится шибче пропеллера!
Антонин выпрямился, распрямил плечи, молодецким щелчком отправил на газон недокуренную сигарету. А потом-потом он увидел установленную на газоне табличку. Обычно на таких лаконично пишут: «Про газонам не ходить» или «Выгул собак запрещён», но на этот раз перед ним была не просто табличка, а целый плакат, гласящий: «Частная территория. В сквере разрешается отдыхать на скамейках, гулять, играть в шахматы, домино и другие игры, выгуливать собак, если хозяева убирают за ними. Детям до восьми лет разрешается бегать по газонам. Запрещается портить зелёные насаждения, рвать цветы, ломать скамейки и столики для игр, мусорить, распивать спиртные напитки…»
Дальше Антонин читать не стал. Он спешно выискивал затерявшийся в траве окурок и вполголоса бормотал:
— Что же они вытворяют, звери помойные? Получается, что нормальному человеку нигде и отдохнуть нельзя?