Когда мы появились в приемной, секретарша робко подошла к Бабелю:
— Вы уж простите меня, — пролепетала она. — Сами понимаете, я — одна, а вас много…
— Ну конечно, — улыбнулся Бабель. — Ведь это самое сказал еще Понтий Пилат Иисусу Христу, разве вы не помните?
— Да, да, конечно… — продолжала несчастная секретарша, заботливо провожая нас к выходу: знание истории христианства, как видно, не входило в ее обязанности.
А когда я вернулся в Харьков, оказалось, что договор для Яновского мен опередил. Прошло еще несколько дней, и прибыл почтовый перевод на довольно значительную сумму. Юрий Иванович все так же иронически улыбался, но на протяжении последующих Двух месяцев почти не выходил из своей комнаты: работал усиленно.
Года через два, уже в Киеве, как-то позвонил Довженко.
— Приехал Бабель, — сказал он.
— Мы к вам сейчас зайдем.
Но Александр Петрович почему-то не пришел — вдруг оказался занят. С Бабелем явилась Юлия Солнцева. Отворив дверь, я услыхал саркастический возглас Исаака Эммануиловича:
— Пятьдесят девятая квартира! Да, наша литература велика!..
Не успев еще снять пальто, он направился прямо к книжным полкам. Бегло просмотрел сквозь свои толстые стекла корешки книг и остановился на марксовском издании сочинений Бунина.
— Воробью добывает свое пище из неплохого источника! — воскликнул он, как некогда ребе Менахэм, с удовольствием перелистывая том писателя, книги которого не так часто встречались в те годы на полках писательских библиотек. Присутствие этих книг в моей скромной библиотеке, кажется, заметно подняло в глазах Бабеля мой писательский престиж. — Кстати, о ребе Менахэме, — сказал Исаак Эммануилович, вдруг захлопнув книгу. — Старик приказал долго жить. Но на прощание с неблагодарным человечеством он высказал ему довольно мрачное предостережение: «Хороня своих мудрецов, — изрек он, — люди остаются в дураках». Точного синтаксиса этого изречения я не сохраняю, так как услыхал его не из первоисточника. А человек, передавший его мне, был профессиональным редактором и не заботился о подобных пустяках.
Мы решили прогуляться и вышли на улицу. Выяснилось, что Исаак Эммануилович приехал в Киев в связи с предполагавшейся постановкой на Киевской киностудии какого-то сценария по роману Николая Островского «Как закалялась сталь». Бабелю было поручено довести плохое кинопроизведение до нужной художественной кондиции. Уж кто-кто, а он умел оживить скучный диалог или невыразительную характеристику действующего лица — исправление чужой стряпни стало в последнее время его побочным занятием, пополнявшим кое-как скудные финансы.
Мы бродили по улицам прекрасного города, разговаривая о незначительных вещах, словно уверенные, что у нас еще будет время поговорить о более серьезном. Ведь человек никогда не знает, что его ждет, и с непростительным легкомыслием уходит от предположения, что встреча может быть последней…
Татьяна Тэсс. ВСТРЕЧИ С БАБЕЛЕМ
Угасает запад многопенный,
Друга тень на сердце у меня…
Николай Тихонов
Большое лиловое облако плотно закрывало солнце, облако не обещало ни дождя, ни грозы, а только погасило краски летнего утра, и они примолкли, утратив свою цветущую яркость. Все вокруг стало простодушно тихим и сереньким, как бывает иногда ранней осенью, и казалось, что осень уже пришла раньше времени и в лес, и в сад. Но листва на деревьях зашуршала, качнулась, подул откуда-то ветер, облако медленно двинулось, открывая ослепительно голубой край неба, и началось чудо преображенья.
Трава, кусты, растенья — все вспыхнуло свежестью, теплые солнечные пятна легли на землю, листья закипели, сверкнули серебром своих нежных подкладок, пролетел тяжелый шмель и сел на куст, качнув тонкую ветку. Знакомая птица с белым пятнышком на лбу, быстро-быстро тряся рыженьким хвостиком, пошла пешком по дорожке. Все было мило душе, все казалось по-новому прекрасным, омытое чистым утренним светом, и так бы сидела я и наслаждалась красой природы, если бы не белый лист бумаги, заложенный в пишущую машинку.
Ничто не может быть страшней этого белого листа, на котором еще нет ни одной строки, и вместе с тем ничто на свете не обладает такой притягательной тайной силой.
Молодые «Серапионовы братья», встречая друг друга, говорили вместо приветствия: «Здравствуй, брат, писать очень трудно».
С той поры прошло много лет, а литература, слава богу, не стала более легким делом. Но самая трудная задача, на мой взгляд, — писать о дорогих тебе людях, которых хорошо знала.
Не один раз я закладывала в машинку чистый лист бумаги, чтобы рассказать о встречах с Исааком Эммануиловичем Бабелем, и вытаскивала этот лист обратно, так и не написав ни строчки. Больше всего меня страшило вот что: я старалась представить, что сказал бы сам Бабель, если бы прочел то, что пишут о нем другие. Этот незримый суд, на который я выносила свое еще не написанное сочинение, так пугал меня, что я бежала прочь от пишущей машинки. И всякий раз при этом вспоминалось мне одно и то же: давно минувшее раннее зимнее утро и телефонный звонок.