Апостол начинал как все мы - с печальных стихов. И это нормально для поэта. Мы были печальны от молодости, которая тяготила. Хотелось на Север, под поезд, в Америку... всё равно!.. Но вышел срок, и жизнь повернула каждого в нужную сторону. Мы заменили поэзию прозой, семьей или работой. Апостол был среди тех, кто шёл за Брейгелем (2) и не увидел обрыва. А повернуть назад не смог или не захотел.
Апостол и в самом деле похож на апостола. Во всяком случае, внешне. Седые волосы до плеч явно подпитывают его вдохновение, иначе давно бы Апостол принял более цивилизованный вид. И я понимаю: стихов Апостол больше не пишет. И не сочиняет. С такой причёской можно только творить. Или даже вещать.
- Куда мы собрались ехать? Зачем? Там Вити нет, - жилистая рука Апостола тянется в сторону западного административного округа. - Там только мёртвое тело. Кому оно нужно? Скажи, кому?
- Ну, как же?.. Да нет же... - я не нахожу, что сказать. Во всём, что касается смерти, я безнадёжно банален.
- Он нужен был нам живой! - голос у Апостола заметно дрожит. - И мы ему были нужны. Живыми! Он хотел, чтобы его любили - как друга. А у нас с тобой не было времени лишний раз приехать к нему. Ведь не было?
- Не было, да. Это так. Всё это так, - отвечаю я. - но жизнь есть жизнь. Витька ушёл раньше нас, и мы обязаны его проводить. В этом всё дело.
Но Апостол меня не слушает. Он увлекает меня к ближайшей уличной скамье, небрежно пристраивает пакет на влажные доски и выразительно поправляет свои седые космы. Похоже, он уже зреет Истину. Его понесло.
- Витя - здесь... где-то рядом... я чувствую это, - голос Апостола наливается силой; кажется, ещё немного, и космы выстрелят электрической искрой. - Может, сидит сейчас где-то на облачке, смотрит на нас... слушает, о чём говорим... Он вместе с нами!..
И задирает голову вверх. И смотрит в мутное небо, словно бы и в самом деле пытается разглядеть знакомое лицо.
Пройдёт всего лишь год с небольшим, и Апостол уйдёт вслед за Витькой в тот мир, откуда не возвращаются. Произойдёт это в ноябре в большом волжском городе. Апостол уйдёт, не попрощавшись, однако успев ещё написать о Витьке стихотворение:
В темноте чертей и бестий,
Снова слышу крик: "Пора!"
Целый год, в пыли созвездий,
Я живу - без Виктора.
Угасает пламя в горне,
Память крошится, как мел.
Отрубили дубу корни,
Чтоб напрасно не шумел.
Это больше, чем досада,
Это – глубже всех глубин…
Был спасением от ада
На Восстанья, дом один.
Разводя земное лихо,
Бурелом измен и лжи,
Там мы пели зло и тихо,
Как над пропастью, во ржи.
Но опять все те же беси,
Мир, в отсутствие добра…
Ничего душа не весит,
Только давит, как гора.
В темноте чужого смеха
Я плыву кусочком льда…
Это лучший друг уехал,
Не успев сказать, - куда…
Боль давно дошла до ручки,
Но я слышу: «Не спеши…»
И опять плыву, как тучка,
В небесах его души. (3)
Он был щедрым на строки, посвященные друзьям... Помню, весной 90-го я прилетел с Сахалина в Москву на очередную сессию. Едва устроившись в общежитии, тут же, с третьего этажа, позвонил по телефону-автомату на площадь Восстания. Витька сразу же снял трубку:
- Привет, Серега! На сессию?
- Ясно море! Сейчас собрался ехать к тебе.
- Жду! Да, кстати, здесь один человек сидит рядом со мной... Хочет с тобой поговорить.
- Что за человек?
- Не важно. Сейчас ему трубку передам...
Секунда, другая - и я услышал знакомый голос:
- Замело, что ли, душу снегом
Или мучает совесть во мгле?
Где теперь ты, Серёжа Чевгун ,
Что случилось с тобой на земле?..
- Апостол! Ты откуда взялся? - заорал я на всё общежитие, а Апостол (это был именно он) продолжал всё так же размеренно, пока не дочитал до конца:
Были годы потёмок кромешных,
Но духовною жаждой томим,
Ты свистел над Россией, как леший
Над уснувшим болотом своим.
Помню все —
И грехи, и промашки,
И обиду в дыханье твоем:
— Я родился в счастливой рубашке,
Но куда она делась потом?!
И какая же страшная сила,
Под какою гремучей звездой
Нас с тобой по земле разводила,
Разливала студеной водой?
Сколько раз
Мне мерещилось дома:
Ты как нищий стоишь у окна
И рубашку снимаешь знакомо:
— А вот эта тебе не нужна?
Просыпались и плакали дети,
И жене, подбегавшей ко мне,
Говорил я:
— Любимая, ветер...
Это ветер свистит в тишине...
Это ветер во сне и на деле!
Забежал бы, Сергей, cгоряча...
Я скажу,
Что в роддоме надели
Мне рубашку с чужого плеча!