Коньяк - напиток не для трезво мыслящих людей, это и без лимона понятно. Ответ был готов даже раньше, чем прозвучал вопрос.
- Останется Вечность, - сказал я, особенно не раздумывая. - И я тебе это обещаю!
- Весьма вам признателен, мессир, - не остался в долгу Витька. - Но почему именно Вечность?
- Потому, что дружба - понятие вневременное, а значит, вечное. Что ж здесь непонятного?
- Стало быть, Вечность? И ничего больше? - спросил Витька.
- Вечность. И ничего больше, - ответил я.
3.
Два раза по пятьдесят слегка приглушают печаль и заметно усиливают ностальгию по давнему и ушедшему. Похороны назначены на одиннадцать, сейчас нет еще и десяти. Нам пока торопиться некуда. Сейчас мы с Апостолом похожи на двух столичных пенсионеров. Из тех, что встретились, присели на лавочку, разговорились... Ну, и пригубили стаканчик, уж ни без того.
- Согласись, как-то странно всё это: Вити нет, и уже никогда не будет, а мы сидим и как будто бы его ждём. Вот откроется дверь, он выйдет из дома, увидит нас - и махнёт рукой: ребята, я здесь!.. Эх!.. - вздыхает Апостол, и щелкает зажигалкой. Синяя баранка дыма поднимается вверх, увеличивается в размерах, на секунду зависает над головой Апостола - и становится похожей на маленький нимб. - Как ты там, в Волгограде? Все так же, в вузовской газете? - спрашивает Апостол.
- В газете. А ты как?
- По-разному...
- Не работаешь?
- Нет.
- А на что живёшь?
- На пенсию. Ещё стихи, огород...
- Не пробовал куда-нибудь устроиться?
- А где сейчас нормальную работу найдёшь? Везде сетевой маркетинг, паутина... Сплошной лохотрон! - Сигарета гаснет, и Апостол нервно отбрасывает её в сторону. - У них ведь так: лишь бы ты анкету заполнил и тестирование прошёл. Между прочим, за деньги! А все эти вакансии сами агентства придумывают, их и в помине нет.
- Может, тебе в газету пойти? Скажем, полосу вести, колонку... Ты же работал в газете, я помню.
- Работал. Сейчас - не могу. Не хочу! Да и нельзя мне в газете работать, Серёжа...
- Почему?
- Да потому что журналистика - хуже любой проститутки! И много страшнее, поскольку больна... сифилисом духа. Вот я не работаю в журналистике и поэтому могу не врать. А ты не можешь себе этого позволить. Ведь не можешь?
Не дожидаясь ответа, Апостол берётся за бутылку и разливает остатки. Горлышко зябко постукивает о край стакана. И я вдруг отчётливо понимаю, что это наша последняя встреча. Питие молодости нельзя растягивать до старости, тем более - творческому человеку. Здесь важно успеть вовремя остановиться. Кто опоздал, тот обречён. Алкоголь ломает и самых сильных.
- Ты прямо как Айболит, - не могу я удержаться от иронии. - Умеешь ставить диагноз! Пропедевтику внутренних болезней случайно не по Бехтереву изучал?
- Да ты не обижайся.
- А с чего обижаться? - Я и в самом деле не чувствую никакой обиды. - Знаешь, что я скажу? Журналистику делают люди, а они разные: один - врёт, другой - не врёт. Одного притягивает плохое - он и пишет "чернуху", другой думает о хорошем - и рассказывает о хорошем. Вот у нас в университете студенты занимаются наукой - и я пишу о них. Выходит, я вру? Один наш профессор недавно сделал открытие - я написал и об этом. И что, я опять соврал?.. Дело не в журналистике, а в отношении к жизни, к окружающим людям, уж извини за банальность. А сифилитиков духа в любой профессии хватает. За этим и к Бехтереву не надо ходить.
Я говорю это - и чувствую, что Апостол меня не слышит. И не понимает. А может, не хочет слышать. Не хочет понимать. На сдвиге Истории, в изломанные девяностые, Апостол вдруг оказался совсем не в той стране, в которой жил до перестройки. Он увидел Россию несбывшихся ожиданий и расстрелянных иллюзий. Увидел - и ужаснулся. И этот ужас навсегда застыл у Апостола в стихах, как «в глазах у мёртвого Гаршина остекленелый мор". (6)
- Ты не обижайся, - повторяет Апостол. - Я не тебя имею в виду, я вообще... - Стакан покачивается в его руке, подобно маятнику, отмеряющему время. - Я имею право говорить так потому, что меня блюдёт ФСБ! - вдруг вырывается у Апостола.
Я слушаю - и не удивляюсь тому, что слышу. Со времён Бенкендорфа нет лучшей забавы для русского стихотворца, чем высматривать за своей спиной гороховое пальто. Я и сам, признаться, этим грешил, пока за прозу не взялся.
- И давно? - спрашиваю я.
- Что?
- Блюдёт? Сутки напролёт, или только в дневное время? - я опять не могу удержаться от иронии, но Апостол её, кажется, не замечает. Или не хочет замечать.
- Года два... или три. Точно не знаю, я просто это чувствую, - Апостол понижает голос. - Не смотря на это, я в интернете размещаю стихи, за которые меня могут уничтожить! Не веришь? Да вот же... хочешь, прочту? Из последних?