Вобла, тарань, лягушка подняла вверх длинные руки в черных рукавах: боже, что она слышит!.. Чтобы дочка священника, набожная, послушная девушка, краса училища, образец поведения, — и говорила такие богохульные, бесстыжие слова! Какой ужас!..
Она так и выплыла из комнаты с поднятыми вверх руками, будто шла на распятие, а не к начальнице — жаловаться на юную бунтовщицу, осмелившуюся сознаться в самом светлом из человеческих чувств.
Если бы это было раньше, до революции, Татьяну ни на минуту не оставили бы в училище. Рвал бы на себе волосы отец, плакала бы мать, сестры с осуждением посматривали бы на нее, только брат пожалел бы ее, как она всегда жалела его в тяжкие для него часы. Но теперь было другое время, и Татьяну оставили в училище. Ей только запретили выходить в город. Да еще по приказу начальницы отец Алексий наложил на нее епитимью: месяц ежедневно выстаивать по два часа, вымаливать у царя небесного прощение за плотскую, греховную любовь.
И она молилась, горячо и искренне. Стояла на коленях перед образом Христа, била поклоны, но мирское не отступалось от нее даже в церкви. Молодой бог смотрел на нее печальными глазами Олега: «Почему ты мне не отвечаешь, почему молчишь?» С замирающим сердцем, во время этих молитв она вся отдавалась мечтам о русом хлопце, который навсегда, казалось, вошел в ее жизнь.
Наконец закончился этот учебный год, показавшийся ей особенно длинным, — их отпустили на летние каникулы. И все они, до последней свободной минутки, принадлежали Олегу.
Запомнилась только поездка с отцом в Яреськи, к священнику Николаю, старому товарищу отца.
Она сидела за длинным столом в комнате с низким потолком, и ей было очень душно и надоедливо скучно. Хотя были открыты все окна, нагретый солнцем воздух не дышал прохладой, а обдавал теплом, словно из жаркой печки. Татьяна украдкой вытирала под столом мокрые от пота ладони и, смущаясь, отвечала односложно — «да», «нет» — на попытки соседа слева развлечь ее беседой.
У него было обветренное, пропеченное солнцем лицо, густые усы пшеничного цвета, светлые глаза, выцветший на солнце чуб, обвисшие широкие плечи, полные зрелой мужской силы, и тихий, мягкий голос. Сосед ее был единственным среди гостей не в рясе или подряснике, а в светской одежде: белая сорочка, вышитая красными и черными нитками, облегала его могучую грудь, на ногах юфтевые сапоги, такие крепкие и надежные, что казались железными; у него были черные от земли, мозолистые руки с обломанными ногтями — руки пахаря.
Сосед почти ничего не пил и очень мало ел. С благоговейным вниманием слушал он захмелевших священников и время от времени наклонялся к Тане и, приветливо глядя на нее своими серыми ласковыми глазами, интересовался, где барышня учится, часто ли ходит в церковь.
А на другом конце стола, где сидел Танин зять, уже назревал скандал. Вначале там тихо-спокойно разговаривали о Родзянко и Керенском, о беспорядках в Петрограде и нечестной игре союзников, которые хотят добиться победы над врагом кровью русского воинства, пока один из священников, опьянев, не придрался к своему соседу.
— Нет, вы скажите: за каким дьяволом нам здесь нужна Россия? — краснея круглым, налитым, красным, как помидор, лицом, допытывался он, ухватившись за широкий рукав соседа. — Похозяйничали у нас — и хватит. Теперь мы сами будем тут хозяйничать.
Не менее красный лицом сосед его сердито вырвал рукав, недовольно буркнул:
— Да отцепитесь вы от меня. Кто вам не дает хозяйничать!
— Нет, вы скажите… — с пьяным упорством лез к нему самостийник. — Вы все-таки скажите: когда мы избавимся от лапотников?
— Не забывайте, что я тоже русский! — вспыхнул сосед.
— Овва, какая цаца, уж и слова ему сказать нельзя! — обиделся и самостийник. — Да плевал я на вашу Россию с высокого порога!
Сосед что-то ему ответил, видимо язвительное и злое, потому что самостийник посинел от злости. Закатав широкие рукава рясы, лизнул длинным языком большой волосатый палец, сложил кукиш и поднес его своему оппоненту к самому носу.
— А, дудки, кацапы проклятые, хватит издеваться над нашей ненькой!
Поднялась суматоха. Одни священники отталкивали обиженного русофила, другие изо всех сил держали взбеленившегося самостийника, который все еще размахивал кукишем, стараясь попасть им противнику в глаз. И кто знает, чем кончилась бы эта катавасия, если бы не отец Виталий.
— Опомнитесь, как вам не стыдно! — крикнул он молодым и звонким голосом, встав за столом. Глаза его лихорадочно горели, рукава длинной шелковой рясы взметнулись, словно крылья злой птицы. — Подумайте, какой пример вы сейчас подаете своим поведением нашей пастве!.. Отец Феодосий, как вам не грех из перста, предназначенного для креста святого, творить лапу дьявола?