Священник-самостийник глянул на свой кукиш так, будто впервые увидел его. Пьяный задор угас на его лице, он виновато полез за стол.
— Дожили, что и батюшки не мирятся между собой, — с сокрушением покачал головой Танин сосед. — А бог ведь все это видит, все это слышит! Ох, грехи наши, грехи! — И уже другим тоном спросил: — Так вы говорите, что собираетесь учительствовать?..
Возвращались домой на другой день рано утром. Вчера загулялись допоздна; уже и первые петухи пропели, а священники все еще сидели за столом, спорили, пели духовные, а потом и светские песни, припоминали один другому старые и новые обиды и тут же обнимались и целовались. Табачный дым стлался сизыми космами, бросал синие тени на пьяные лица, и оттого все здесь были похожи на мертвецов, что повылезали из своих могил и сошлись на пиршество в этом доме.
Таня рано ушла спать, но долго не могла сомкнуть глаз: пьяные голоса доносились и сюда, разгоняли сон. Наконец она обняла обеими руками подушку, прижалась к ней горячей щекой, пожелала сама себе: «Пускай мне приснится Олег» — и сразу уснула.
Проснулась она с ясной головой и легким сердцем. Немного полежала, нежась в ласковых объятиях дремоты. Потом сразу открыла глаза, соскочила с кровати и, натянув поверх сорочки юбку, босиком выбежала во двор.
Только что начало светать. Все было сизым от росы, все предвещало погожий день. Трава так и брызгала ею, обмывая Танины ноги, усеивая упругие икры тусклыми жемчужинами. У колодца, над длинным корытом, из которого поили скотину, стоял их конь Васька. Опустив над корытом тяжелую голову, лошадь дремала, а вода звонко падала с ее морды крупными каплями: кап! кап! кап!..
Проснувшись, Васька потянулся к Тане, приветливо и жарко дохнул ей прямо в лицо, а Таня набрала полные пригоршни кристально чистой воды и брызнула ею на сонную морду лошади. Васька, всхрапнув, отступил, замотал головой, стряхивая воду, — тоненькие струйки простелились темными дорожками по его густой шерсти.
Таня засмеялась, снова опустила горячие ладони в воду, плеснула на свое разгоревшееся после сна лицо, тихонько ойкнула и тоже замотала головой.
Умывшись, Таня вытянула из глубокого и черного — даже страшно было в него смотреть — колодца полное ведро воды, жадно припала к нему. Пила маленькими глоточками, наслаждаясь водой, прислушиваясь к тому, как бежит в ее горле прохладный ручеек, льется веселой струйкой — разносит по всему телу бодрящий холодок.
В доме уже начали вставать. Священники хватались за голову с таким видом, будто хотели убедиться, что она все еще на месте, отец с беспокойством переходил из комнаты в комнату, озабоченно спрашивал:
— Не видели здесь моей рясы? А штанов?..
Наконец выяснилось, что отцову одежду прихватил с собой самостийник поп. Проснувшись на рассвете, он вспомнил, как его тут обидели, — не захотел больше ни минуты оставаться в доме. А так как он спал в одной комнате с отцом, то и схватил его рясу вместо своей.
Уже на возу батрак заметил, что непротрезвившийся еще батюшка сидит без штанов — светит голыми икрами. Батрак вернулся в дом, сгреб отцовы штаны — да и будь здоров!
— Как же я теперь домой поеду? — горевал отец, примеряя одежду пакостного самостийника.
— Это он нас экспроприировать начал… Хо-хо-хо! — хохотали попы.
Смеяться и правда было над чем. Отец — худой и высокий, самостийник — толстенький и низенький. Его штаны еле прикрывали отцовы колени, в поясе же были такими широкими, что вместили бы еще трех таких отцов; ряса болтается на нем, как на огородном пугале, показывая торчащие из рукавов длинные отцовы руки.
— А, разрази тебя бог! — обругал своего коллегу отец.
Плюнул, схватил кнут, сел на воз и, ни с кем не попрощавшись, дернул вожжи — поехали.
Вместе с отцом ехали Татьяна и зять. Отец Виталий все еще вспоминал вчерашнюю стычку, осуждающе говорил:
— Жалуемся, что народ перестал верить в бога, перестал слушать своих отцов духовных, впадает в ересь. Ищем тому причины и не хотим сами на себя посмотреть со стороны. Погрязли в чревоугодии, пьянствуем, ругаемся последними словами, завидуем друг другу, заботимся не о том, чтобы постами и молитвами очищать душу свою, а о том, чтобы содрать с несчастного меньшого брата последний клочок шерсти, — какой пример мы подаем пастве своей?
Худощавое, аскетичное лицо отца Виталия дышало осуждением, красивые черные глаза, которые навеки полонили Танину сестру, да и ей самой снились когда-то не одну ночь, полнились болью. Отец, покачиваясь в такт Васькиному ходу, виновато молчал, Таня же не сводила глаз со своего зятя.