— А где кони? — бросился к ним Федор.
Рыжий Панченко, бросив дышло, громко, чтобы услышали все, а прежде всего председатель ответил:
— Кони не довезли, на полпути попа́дали, товарищ начальник!
— Ага, — бросил красноречивый взгляд на Николая Филипповича Светличный.
Тот только крякнул. Не проронил больше ни слова, глядел, словно посторонний, как командует своими бойцами Светличный. Только потом, когда растащили в стороны обгоревшие стены и залили их водой, когда с бессильным шипением погас огонь, когда пожарники выкатили свой выезд из двора и разошлись люди, Николай Филиппович сказал, перед тем как лечь спать:
— Ты вот что… Напомнишь мне завтра — напишу тебе бумагу о конях. Оно и в самом деле того… Что зубы скалишь?
— Я не скалю, Николай Филиппович.
— То-то же, что Николай Филиппович… Уж очень вы все разумными стали, грамотные… Управы на вас не найдешь…
— Будут еще какие-нибудь указания, Николай Филиппович? — почтительно спросил Светличный.
— Иди уже спать… пожарный начальник.
Пройдя к себе в комнату, Федько лег, но долго не мог уснуть: вспомнил, как прыгал по комнате председатель, засунув ногу в рукав сорочки, и затрясся от беззвучного смеха.
Позже, когда Светличный вернулся с двумя парами коней, Николай Филиппович, в круглую голову которого закралось, по-видимому, подозрение, встретил вечером Федька и стал допытываться:
— Признайся: твои подожгли? Им ничего не будет, ты только признайся.
Но Федько тоже не лыком шит. Глядя прямо в глаза председателю честнейшим взглядом, обиженно ответил:
— Что вы, Николай Филиппович! Как вы могли такое подумать!
— Ну, хорошо… Ну, иди. Только теперь держись: прозеваешь пожар — шкуру спущу!
Федько сам с нетерпением ждал такой оказии. Днем и ночью стоял на каланче дежурный, напрасно вглядываясь в даль, и Светличный, идя на службу, каждый раз с надеждой поглядывал вверх. Но колокол молчал. Молчал, словно насмехался над ним. А в конюшне били копытами застоявшиеся кони.
Ему уже ночью снились пожары. Черные, как сажа, кони, огненные, развевающиеся на ветру гривы. Бешеный стук копыт…
Но пожаров не было. Не было, хоть бери и поджигай.
И тогда, чтобы команда не обрастала жиром, Светличный вздумал обучать бойцов военному делу. Одолжил у Николая Филипповича саблю, принесенную с гражданской войны, достал седла — взялся превращать пожарников в джигитов. Чтобы птицей влетали в седла, чтобы как орлы сидели на конях, а не как собаки на плетнях. Чтобы умели на полном галопе остановить коня, не перелетев при этом через его голову, срубить саблей лозинку или подхватить с земли шапку.
И несчастные пожарники падали, словно горох, с коней, вывертывали руки тяжелой саблей, стоном стонали от трудной науки, но Федор не давал им передышки — гонял до цыганского пота. А когда замечал, что кто-нибудь начинал уклоняться от занятий, так набрасывался, так орал, что душа в пятки уходила!
Несколько раз на занятиях присутствовал Николай Филиппович. С видимым удовлетворением следил за учением, взволнованно подкручивал усы, восхищенно восклицал:
— Хорошо! Ей-богу, хлопцы, хорошо!
Не выдерживал, брался показывать, как правильно держать саблю, чтобы не вывихнуть кисть, как на полном скаку, свесившись с седла, подхватить шапку с земли. Раскрасневшийся, усталый, слезал с рысака, вытирал платком вспотевшую голову, обещал:
— Вот достану вам пару винтовок — будете учиться, хлопцы, стрелять. Чтобы буржую палить прямо в глаза!
Подыскал Светличному постоянную квартиру — комнату в небольшом домике, стоявшем посреди уютного двора, с густым вишенником. Сам привел Федька на новую квартиру и, гася огоньки в небольших хитроватых глазах, сказал:
— Вот теперь можешь и семью перевозить. Потому что когда там соберутся давать ответ… А тебе нечего тут холостяковать, по свету байстрюков пускать!
Предоставляя Светличному квартиру, председатель знал, что делал: в большой пустой комнате, от которой веяло холодом, через день-второй Федько сильно затосковал по Олесе.
Обставив кое-как комнату, Федько поехал в Хороливку, взял жену и сына. Уговаривал мать и сестру, чтобы бросили все и поехали вместе с ним, но мать ни за что не хотела расставаться с могилой отца:
— Как же я его одного оставлю?
И уже трясется седая голова, дрожат обиженно губы.
Таня тоже не проявила особого желания: здесь у нее была хоть какая-то работа, а там кто его знает, что будет… Хорошо, если Федору удастся устроить ее на работу, а то все сядут ему на шею. К тому же она боялась оставлять мать одну. Мать в последнее время очень подалась, ее как-то сразу одолела старость, придавила чуть ли не до земли, дунула в глаза, гася остатки бодрости. Она ходила, едва передвигая ноги, тихо стонала.