— Ты, когда будешь наведываться ко мне, и Андрейка бери с собой. Да одевай его потеплее, а то простудится…
И уже когда сели в бричку:
— Подождите!
Посеменила в дом, быстро вернулась, протянув внуку кусочек сахара, — очевидно, извлекла из своих старческих запасов, потому что этот кусочек не светился рафинадной белизной, не отливал стерильной синевой, а был потускневший, пожелтевший, словно обсосанный.
— На, дитятко, полакомься в дороге…
Стояла печальным, вкопанным в землю столбиком, и Таня за слезами не видела, отвечает ли мать на ее прощальные помахивания рукой.
Может, поэтому такой неприветливой казалась Тане широкая вспаханная степь, испещренная то черными полосами — зяби, то зелеными — озими, а кое-где и порыжевшими полосами — стерни. Может, поэтому так голо, так пустынно было под бесцветным, расплюснутым небом, овеваемым холодными осенними ветрами, под лучами утомленного солнца, светившего неохотно и скупо.
Исчезли, улетели в теплые края птицы, только черные вороны сновали над пахотой, словно клочья сажи, да каркали, будто ругались.
А степь становилась все шире и шире. Медленно, величественно, могущественно. И не было ей конца-края, не хватало для нее дорог: обрывались, исчезали, как речки в пустынях. И людям, которые приходили на эти просторы из других стран, оставалось лишь удивляться: какие же титаны могли здесь жить? Какие храбрые духом, смелые люди отваживались заселять эти просторы, где не спрячешься ни от злой пули, ни от острой сабли, не отгородишься ни рекой, ни лесом, ни горами, разве только собственной грудью? Кто они, те первые, что, пренебрегая опасностью, насмехаясь над смертью, вспахали первую борозду, бросили в землю первое зерно, поставили первый шалаш, огороженный степными ветрами, посадили первое дерево — явор, стройный и высокий, чтобы издали было видно, что тут живет тот, который никого не боится?
Кто они? Кто?
Молчит небо, молчит степь, молчат высокие казацкие могилы…
Таня с сыном поселилась у Приходька, не у Ивана, у которого некуда пальцем ткнуть (детей как гороху, так и катятся под ноги), а у старшего, Николая Васильевича, или просто Васильевича, как привыкли величать его в селе.
Именно у Приходька квартира была очень удобна для Тани.
Прежде всего — недалеко от школы. Не надо было добираться на край села, тем более ночью или в дождливую погоду, в метель. Пять минут ходу — и Таня дома. Во-вторых, отдельная, через сени, комната. Небольшая, но светлая и уютная. Девичий дух еще не выветрился оттуда. Неделю тому назад оставила эту комнату дочь Приходька, выйдя замуж за чубатого парня из соседнего села.
— Вскружил, совсем вскружил голову девке, пошла и не оглянулась, — рассказывала Пелагея Даниловна, жена Николая Васильевича, показывая Тане комнату. — Хотите — верьте, хотите — нет, а за неделю уздечку набросил. Вот такие теперь парубки…
И в-третьих, что больше всего прельщало Таню, это возможность столоваться у хозяев.
— Что нам, то и вам, — сказала Даниловна, собирая добрые морщинки вокруг глаз. — А вы не стесняйтесь, молочка ли, маслица ли, медку ли, — слава богу, свое, не купленное.
Когда же Таня завела разговор о цене, хозяйка замахала руками:
— Да, господи, что об этом наперед говорить! Поживете — увидите, может, еще вам у нас и не понравится… Правда ведь, старик?
— Ты лучше, старуха, наливай борща и приглашай Алексеевну с сыном к столу. Они же проголодались с дороги, а твоими разговорами сыт не будешь.
И хотя Даниловна искренно приглашала к столу, даже стул подставила, вначале Таня побаивалась хозяина: не день и не два привыкала к суровому, редко когда улыбавшемуся лицу хозяина, ей все время казалось, что Васильевич сердит и чем-то недоволен. Причиной этому, очевидно, были морщинки на худом, редко когда бритом лице — глубокие и как бы окаменевшие. Старательный пахарь прошелся по этому лицу, не оставил нетронутыми ни одной полоски, взбороздил и впереди и сзади. Васильевич кажется лет на двадцать старше брата Ивана (у того кожа как на бубне, так и блестит, только беззаботные возле глаз веселые пучки морщинок), хотя в действительности, если верить людям и батюшке, разница у них в возрасте — пять лет. Глубокие морщины Васильевича — следы многолетнего, неусыпного труда.
Васильевич стал твердо на ноги уже после окончания гражданской войны. Возвратившись домой, несколько дней ходил в длинной шинели, в высокой буденовке с нашитой на ней пятиконечной звездой. Вместе со счастливой Даниловной, которая не сводила с него глаз, проведывал многочисленных родственников, сватов и кумовьев; пил самогон из тонких стаканов, из глиняных кружек, закусывал что господь бог послал хозяевам, а потом, строгий, подтянутый, на все пуговицы застегнутый, сидел за столом и рассказывал притихшим людям о далеких краях, о чужих народах. Заканчивал всегда одним и тем же: