В первые годы хозяйничания, особенно летом, когда каждая минута была на счету, Васильевич редко спал в постели. Больше на возу, укрывшись тонким рядном, а не кожухом, чтобы не проспать рассвета. С годами его пыл немного умерился, стал гореть ровным, сдержанным огоньком. Васильевич не надрывался в работе, и полено, которое клал под подушку, чтобы не проспать, давно уже сгорело в печи.
Даниловна тоже подобралась ему под стать — не усидит и минуты без дела. Да и когда ей было привыкать к лености, если она с детства росла сиротой. Все в наймах да в наймах. Даже на свет родилась — не встретила приветливой улыбки…
— Да нет, вы не так! — перебивает Даниловна. — Вот дайте лучше я расскажу. Как родилась я, так меня сразу и искупали в мертвой воде.
— В мертвой?
— Да, в мертвой. Мать после родов сразу и умерла, а меня взяли да в той воде, что их обмывали, и искупали: «Чего оно будет мучиться, пусть идет следом за матерью!» Вот так-то… А я себе живу и живу, — смеется Даниловна, видимо довольная тем, что перехитрила тех, что купали ее в мертвой воде. В восемь лет пошла она батрачить. Служила, у людей до этого, пасла гусей и свиней. А тут уже покойный отец отдал в чужую семью, увез за двадцать верст от дома.
В этой семье главой всему была мать — женщина с грубым лицом, с суровыми бровями над черными как угли, глазами. На что уж сын — и тот дрожал перед ней. Был уже женат, имел детей, а станет перед матерью — дрожит, как школьник.
Однажды пахали в поле, молодой хозяин за плугом, Пелагея погоняла быков. До обеда уже уходила ноги, устала — стерня так и плыла перед глазами, качаясь под ногами, словно колыбель. Сели под возом обедать. Хозяин развязал сумку, вытащил оттуда полбуханки хлеба, кусок сала. Отломил кусок хлеба, протянул наймичке:
— На!
Сала же не дал, уминал сам, причмокивая. Пелагея глотала черствый хлеб, старалась не смотреть на сало.
Вот хозяин глянул на дорогу, увидел людей, приказал:
— Если будут спрашивать, почему без сала, скажи, что не ешь.
— Хлеб-соль, Хвалимон! — подошли к возу мужики.
— Спасибо.
— А почему это твоя наймичка один хлеб ест?
Пелагея опустила голову, перестала жевать.
— Да вот такое глупое, что не ест! Давал, а оно не берет! Видать, у них отродясь сала не ели…
— …Да, так и сказал, — подтверждает Даниловна. — Отродясь не ела… А где бы я его, люди добрые, ела, когда у чужих людей с малых лет росла?..
Натерпелась Пелагея во время своего батрачества немало. Не раз была и битая и голодная, дрожала от холода. Но больше всего досталось ей от других хозяев, которые ежегодно выезжали в плавни — жать для продажи камыш.
У Пелагеи тело свое, а одежда хозяйская. Вот хозяйка и велит:
— Подоткни, Палажка, сорочку повыше, а то за один раз и раздерешь ее… Подоткни, подоткни, смотреть тут некому!.. Да гляди серп не урони!.. Ну, с богом!..
И лезет Пелагея в болото, в густые заросли камыша, поднимая повыше сорочку, чтобы, не дай бог, не порвать об острые, как бритва, срезанные уже камышины, о зазубренные, словно у пилы, листья осоки. Выбирается потом из болота вся в крови, словно от бедра до пят всю кожу с нее содрали. Зато сорочка целехонькая — ни единой дырочки.
— Ничего, до свадьбы заживет! — утешала Пелагею хозяйка.
В шестнадцать лет вышла замуж. И хотя отец Николая и сожалел, подвыпив на свадьбе: «Я думал, что в мой двор на конях въедут, а она пешком пришла», хотя спрашивали ехидно мать Миколы соседки, богатое ли приданое взяли за невестой, однако Пелагея не раскаивалась в том, что в первый же вечер, когда Микола проводил ее с гулянья, поцеловал и спросил: «Пойдешь за меня замуж?» — она не кокетничала, не набивала себе цену, а сразу сказала: «Пойду».
Не раскаивался и Микола. На что уж он был трудолюбивым, но ему никогда не приходилось подгонять свою молодую женушку, а скорее удерживать, чтобы, глупая, не подорвалась.
«Этому Миколе сам черт детей колышет! — говорили между собой соседи. — За такую жену еще доплатить надо, а не приданое требовать».
А молодицы говорили, что у Пелагеи легкая рука: «Вот уж как уродилась с легкой рукой, так и из пепла куличей напечет!»
Кто был прав, неизвестно, только действительно у Миколы и Пелагеи куры неслись, словно хотели угодить хозяйке, а корова давала столько молока да такого, что ложку воткни — не утонет, в селе все ей завидовали.