— Я же хотела, чтобы у вас все было чистое…
Поняли друг друга. Помирились. Командир даже извинения попросил.
— Сам понимать: война… Мы стреляй, ани стреляй — зачем знамя уносил?..
Даниловна провожала всех пятерых, как собственных братьев. Смотрела им вслед, когда они тронулись длинной колонной, довольно улыбалась: «Мои самые чистые!..»
— …Такие они мне, Алексеевна, все близкие и родные стали! Вот хотите — верьте, хотите — нет, а если бы встретила кого-нибудь из них, сразу узнала бы!
— Ну, хватит уже, старуха, — поднимается из-за стола Васильевич. — Время уже позднее, а Алексеевна устала с дороги.
И хотя Таня и возражает из вежливости, она и в самом деле чувствует себя утомленной. Не так дорогой, как собственными раздумьями, впечатлениями. Поэтому долго не могла уснуть: все думала о том, как ей будет на новом месте, забылась лишь после того, когда вернулся с посиделок старший сын хозяев Василь и брякнул засовом.
«Интересно, какой он? — подумала Таня. — Похож на отца или на мать?.. Завтра утром — в школу… Как меня там встретят?..» И уже сквозь сон почувствовала, будто она что-то не сделала. Что-то забыла, оставила вне своего внимания…
Наконец вспомнила, что на протяжении всего вечера не подумала об Оксене. Так, словно его и не было.
И хутора. И долгих лет, прожитых там…
Проснулась Таня оттого, что кто-то взбирался к ней на кровать. Открыла глаза — Андрейко. В длинной, до пят, сорочке, с личиком, раскрасневшимся от сна, с блестящими глазами. Андрейко прижался к ней, блаженно засопел, и вид у него теперь был не озабоченный, а лукавый: обманул все-таки маму, которая запрещала переходить с кровати на кровать!
— Ма, давай почитаем книжечку!
Таня рассмеялась, чмокнула сына в щеку, быстро вскочила с постели — в окна уже заглядывал рассвет.
— Некогда, Андрейко, потом, — ответила Таня, подбирая длинные, густые волосы. Нашла шпильки, зажала их в губах, подошла к небольшому зеркалу, вделанному в стену, стала причесываться.
В этом зеркале не вмещалось все лицо. Таня видела то лоб, то высокую бровь, то подбородок и губы, то нос, — оно словно разбивало ее на части. Очевидно, дочь хозяев больше заглядывала в ведро с водой или в реку под вербами, чем в этот кусочек стекла.
Таня укладывала косу, одновременно осматривая комнату, в которой она отныне будет жить вместе с сыном. Комната была высокая, скорее похожая на городскую, чем на сельскую. В селе ведь строят потолок так, лишь бы не достать головой до него, — чем выше хозяева, тем выше и потолок, — большую часть времени хозяева проводят во дворе, на огороде, в поле, а тут только ночуют, едят, а зимой в них лучше сохраняется тепло. Да и зачем выше делать потолок, разве мало неба, зачем делать большие окна в стенах, если на дворе солнечного света столько — хоть купайся в нем!
Тут же были и большие окна с покрашенными в синий цвет ставнями и хорошо вымытый пол, вся комната дышала той чистой молодостью, которая была присуща только что построенным жилищам. В одном углу в золотых кованых ризах висели две иконы, по-видимому венчальные. А на стене напротив кровати, между двумя окнами, — портрет Тараса Шевченко. В смушковой шапке, в кожухе с серым воротником, глядит внимательно и мудро на своих далеких потомков: что они делают, чью ниву пашут, чьи они дети?
Вокруг портрета рушник. Большой, из тонкого белого полотна, вышитый черными и красными нитками. На одном крыле рушника — девушка, обращенная лицом к Шевченко, несет на коромысле ведра с водой; на втором — тоже девушка с полными ведрами воды. А под девушками вышито: «Пелагея идет и поет», «Галя идет и поет». Таня догадывается, что это мать с дочерью. И хотя Пелагея появилась на рушнике раньше, чем Галя, обе молодые, в сердечном порыве напоить водой Шевченко. А еще ниже, на самом конце, прилепились буквы: «П. П. Д. В.». Таня долго ломала голову над этими буквами, а потом спросила у Даниловны.
— Так это же я! — объяснила, ткнув пальцем в буквы. — «Приходько Пелагея Даниловна вышивала». Это как нашлась у меня Галя, я его и вышила…
— Так вы умеете читать и писать?
— Да где уж! Это соседка написала мне, а я уже по наведенному и вышила.
— Давайте я вас буду учить, — предлагает Таня, готовая с радостью все сделать для этой женщины. — Это совсем не трудно!
— Ой, спасибо, голубушка! Только вы уже сначала научите молодых, а меня старик и так не разлюбит.
Этот разговор происходил позже, когда Таня уже немного привыкла к Приходькам, несколько освоилась в школе и обучала не только детей, но и начала вести ликбез. И все-таки уговорила Даниловну сесть за парту рядом с такими же, как она, неграмотными женщинами и мужчинами.