Она слишком долго ждала этой минуты, чтобы пройти мимо нее, упустить в нерешительности, думая, что́ потом скажут люди.
Пусть говорят что хотят. Она отметает все, что стоит между нею и Олегом. Возьмет от этой встречи все, позволит себе хоть раз в жизни быть счастливой.
И когда он заметил, что уже слишком поздно, что неудобно засиживаться у чужой женщины, пускай даже хорошей знакомой… когда Олег поднялся и стал прощаться, Таня взяла его за руку.
— Никуда ты сегодня не пойдешь! — Еще добавила, прижав палец к его губам: — Молчи!..
Бродит сон возле окон, заглядывает любопытный лунатик в темное окно. Дует, протирает стекла — не видит ничего. Только слышится счастливый женский смех, но он не уверен и в этом. Может, это звезды, известные насмешницы, выставив с неба свои лукавые мордочки, насмехаются над ним?
III
Иван Приходько вздумал поехать на ярмарку.
И хотя в этом не было особой нужды — не блеяли в кошаре лишние овцы, не хрюкали в свинарнике откормленные свиньи, не переполняли двор куры и гуси, не трещали закрома от лишнего зерна, не лопались бочки от сала, масла, сыра и меда, а совсем, можно сказать, наоборот, — все равно Ивану кровь с носа было ехать на ярмарку!
— Да что ты, черт нечесаный, там продавать будешь? — до хрипоты кричала жена, Федора. — Чем будешь торговать, чтоб тебя мои глаза не видели?!
— Пшеницей!
— Пшеницей? — всплеснула руками Федора. — Да где ты возьмешь эту пшеницу, если самим до весны не хватит?
— Чего ты, жена, журишься? Где еще те яйца, а она уже квохчет. Когда еще весна будет, а у тебя уже голова болит. До сих пор не померли с голоду, даст бог, и дальше не помрем. Придет весна — одолжим, свет не без добрых людей. А если я не куплю новый плуг, чем землю пахать будем?
Федора то ли совсем потеряла голос, то ли поддалась уговорам мужа — ни слова не сказала больше. Только махнула рукой: продавай все, хоть даже детей, мне уже все равно — и отошла к печи готовить ужин. А Иван рад, что так легко уговорил жену, шапку в охапку да из хаты. Надо приготовить воз, насыпать два мешка пшеницы, потому что собирался выехать пораньше, чтобы поспеть к разгару ярмарки.
Зашел в хату, когда уже совсем стемнело. Семья уже собралась. На полу посреди хаты уселись кружком ребятишки — кто на полене, кто на колене, а кто и на своей половинке. Старшие все в штанишках с помочами через плечо, а младшие в длинных, грязных сорочках — на штаны всем не хватало. Федора, до сих пор еще сердитая, вытащила из печи огромный чугун с нечищеной, «в мундире», картошкой, поставила его посреди кружка: ешьте, хоть подавитесь! А сама бросила ухват и вышла из хаты.
Детей мало беспокоило, бранятся отец с матерью или нет. Облепили чугун, хватали друг перед другом горячую картошку. Иван быстро снял с головы шапку и — на пол. Пристроился к сыновьям.
— Ах и бульба! Вот бульба так бульба! — весело приговаривал он, раскачивая на ладони горячую картошку. — К такой и сала не надо.
— Хоцу сала! — сразу отозвался самый младший, который обгрызал картошку, как яблоко, чтобы не обжечь губы.
— От сала, сынок, копыта растут, — ответил Иван. — С салом и дурак картошку съест, а ты без сала попробуй. Вот тогда и увидим, какой ты молодец!
Дети Приходька все были молодцами: не успел Иван и оглянуться, в чугуне только черная водица на дне осталась!
— Х-ху! — отдувался Иван. — Так, очевидно, и цари не ужинали! Теперь и запить не грех.
Поднялся, подошел к большому деревянному ведру, повел за собой цепочку сыновей. Пили по очереди, по старшинству, вслед за отцом расхваливая:
— Вку-у-сна-ая!..
Иван весело смотрел на сыновей, которые, слава богу, не болели, не чахли, росли как из воды. То ли потому, что они унаследовали от никогда не унывающего отца веселый, беззаботный характер, то ли потому, что удались в мать с ее богатырским здоровьем, у которой и сейчас горит на щеках девичий румянец, или шли им на пользу и постная пища и вечные недостатки. У других дети болеют, умирают, Ивановых же не берет ни чума, ни лихорадка; выбегают босыми в самый лютый мороз, у проходивших мимо людей даже дрожь по спине пробегает, а им хоть бы что.
Поэтому Иван весело посматривал на сыновей, на жизнестойкое семя свое, которое, закаленное, будет расти хоть на камне, и в его глазах светилась большая любовь.
— Хлопцы, а кто поедет на ярмарку с отцом?