Зрители дружно вздохнули, в зале тотчас потемнело, а на сцене, дергаясь, поплыл вверх занавес.
Начался спектакль. Было в нем все от тех далеких времен, когда в селах и хуторах только зарождались первые драмкружки, когда у «актеров», впервые в жизни выходивших на сцену, поджилки тряслись и становились хриплыми голоса; когда обильный пот омывал старательно нанесенный грим и лицо покрывалось грязными потеками, как после дождя; когда неимоверно перевирались реплики и порой брякали такое, что у суфлеров-учителей уши вяли. Были и простые сельские пиджаки вместо френчей и штаны вместо галифе, деревянные винтовки и бумажные погоны, накрашенные углем усы и бороды из пряжи, которые приклеивались столярным клеем так, что после спектакля нельзя было оторвать, разве что вместе с кожей. Но была и неподдельная искренность, когда артисты — Иван или Оксана — вкладывали в игру всю свою душу и, непривычные к фальши, по-настоящему плакали, по-настоящему гневались, а где надо было, то по-настоящему и дрались. И потом, встречаясь за кулисами, хватали друг друга за грудки.
— За что ты, зануда, расквасил мне губу?
— Так ты же охвицер! Тебя и по пьесе бить положено.
А Ивана, который в прошлый раз играл красноармейца с пакетом, исписали нагайками так во время «допроса», что и играть отказался: идите вы к лешему со своими спектаклями, мне спина дороже!
Тогда роль бойца с пакетом согласился исполнять Микола. Перед тем как выйти на сцену, показал взволнованным «белогвардейцам» огромный, с полпуда, кулак и пригрозил:
— Вот это-о видели?.. Попробуйте со мной сделать то, что с Иваном, — зубов не соберете!
Микола с ходу вжился в роль, перед застывшими зрителями стоял смелый, гордый, сильный духом красный боец, который скорее умрет, чем изменит святому делу революции…
Вот он после первого допроса остается один в камере. Стоит возле скамейки, на которой его будут пытать, произносит героический монолог, что лучше умереть, чем отдать пакет белым. Но что делать с пакетом? Спрятать? Но куда?.. Выбросить в окно, сквозь решетку?.. Могут найти. Порвать на клочки?.. А если догадаются склеить?! Надо сделать так, чтобы и следа не осталось.
— Проглоти! Проглоти! — ревет зал.
Микола словно не слышит. Достает из-за пазухи пакет, смотрит на сургучную печать. Пакет большой, в него набили, не пожалели бумаги, чтобы все было как на самом деле, и Таня ужасается: как он его в рот возьмет?
А из зала:
— Чего же думаешь? Ешь!
— Глотай, а то придут!
— Я проглочу этот пакет! — произносит вслед за Таней Микола. — Съем, потому что другого выхода нет!..
— Неужели он его действительно будет есть? — забеспокоился Гинзбург.
— Нет, он его только пожует и украдкой выбросит в рукав, — успокоил Ганжа.
— Зачем такой большой… — сочувственно морщится Гинзбург, наблюдая, как Микола, покрываясь потом, заталкивает пакет в рот.
Напряженная тишина повисает над вытянутыми головами. Все глаза прикованы к Миколе, который жует пакет, все больше и больше краснея. Таня, испугавшись, что Микола может подавиться, громко шепчет:
— Выплюнь! Выплюнь в рукав!..
А из зала десяток требовательных голосов:
— Да глотай же! Глотай!..
Микола посмотрел на Таню бессмысленными глазами и еще энергичнее заработал челюстями.
Так и пришлось преждевременно опускать занавес — Микола уже не мог произнести ни единого слова…
Домой возвращались впятером — Андрейко, Таня, Даниловна, Васильевич и Гинзбург.
Статья не давала Гинзбургу покоя, как он ни старался не думать о ней. И во время спектакля, когда сидел, зажатый со всех сторон, когда аплодировал и смеялся вместе со всеми, и уже потом, когда опустился занавес и люди, подождав еще немного, стали постепенно расходиться, Гинзбург все думал о ней. Думая о статье, он увидел высокого, уже пожилого человека с обвисшими усами на худом лице, изрезанном морщинами, и, напрягая память, вспомнил, что это старший брат Ивана Приходька, которому он в позапрошлом году вручал диплом за культурное, образцовое хозяйство. Какая-то сила толкнула его к Васильевичу, он протянул ему руку.
— Добрый вечер! Давненько мы не виделись.
Приходько взял руку Гинзбурга в свою твердую, как доска, подержал ее осторожно и отпустил. На лице у него не было ни заискивания, ни волнения перед высоким начальством: поздоровался как человек, знающий себе цену. И это понравилось Гинзбургу. И даже то, что из-за плеча Васильевича выглянуло женское лицо, освещенное приветливой улыбкой, ласковыми глазами, которые будто говорили: «Вот хотите верьте, хотите нет, а с хорошим человеком и познакомиться не грех!»