— Как это понимать?
— А вот так… В позапрошлом году вы диплом мне дали? Дали. Велели так и дальше хозяйничать? Велели. Получается, что я иду по правильному пути, по тому, который нам указал товарищ Ленин! А что делают со мной? Мало того что кулаком обзывают, да еще в этом году обложили таким налогом, что спина трещала!.. Выполнил все, сдал до зернышка. А что будет в следующем году? Еще больше прижмут меня?.. Так, может быть, лучше как тот человек: корову, коней — на ярмарку, телку и овец — под нож, сапоги со скрипом на ноги да и цоб-цобе в бедняцкое сословие?
— Сколько вы отвезли? — спросил Гинзбург, доставая блокнот.
— Сначала, по твердому заданию, сто пятьдесят, а потом еще дважды набрасывали. Так что вместе двести сорок пудов… Да я вот и квитанции покажу.
— Не надо.
Гинзбург записал, закрыл блокнот, спрятал в карман.
— Завтра выясню. Все, что взяли лишнего, вернут.
— Спасибо! — сдержанно промолвил Васильевич. — Только не подумайте, что я умышленно… К слову пришлось.
— Ничего, ничего. Это хорошо, что вы рассказали. Это безобразие, и с ним мы будем бороться. Беспощадно бороться!.. А идем мы, Васильевич, по правильному пути. Только этот путь еще никем не проторен, не разведан, вот и ошибаемся…
— Да оно конечно. Конь на четырех ногах, и то спотыкается.
— Вот вы, Николай Васильевич, в колхоз не хотите идти, — снова вернулся к прежнему разговору Гинзбург. — Хорошо, дело ваше, колхоз — дело абсолютно добровольное, никто вас насильно туда не погонит… У вас один сын?
— Один.
— А могло быть двое или трое?
— Конечно, могло бы!
— Вот представьте себе, что у вас три сына, а не один. Вырастут, женятся — придется поле делить на троих. А у сыновей пойдут дети — снова делить. А правнукам уже и делить нечего будет!
— Можно и не делить.
— Как же тогда быть?
— А так. Кого учить или в город, а кого при земле. Двое останутся дома, женились — живите себе отдельно, а хозяйничайте вместе!
— Так что же это получается? Колхоз? — не удержался от смеха Гинзбург.
— Колхоз не колхоз, только это одного отца дети, как-то помирятся. А попробуйте-ка чужих собрать вместе!
— А как же тогда тоз? Вон сколько людей в вашем тозе — и хозяйничают, да еще и неплохо!
— Э-э, тоз!.. Тоз — это одно, а в колхозе совсем другое! В тозе я хозяин, что хочу, то и делаю, а в колхозе землю отдай, скотину отдай, и кто я такой после этого? Затычка! В какую дыру захотят, в ту и заткнут, куда прикажут, туда и беги… Нет, Исаакович, что ни говорите, а я думаю так: о колхозе еще рано нам думать! Вот такие, как Твердохлеб, пусть организуются, а мы посмотрим, что у них получится…
Поднялся, зевнул, перекрестил разинутый рот.
— Ох-хо-хо! Работаем, как черные волы, а отдохнуть все некогда. Прежде хоть попы утешали: помрете — на том свете царство небесное будет, — а теперь уже и того света нет. И некуда землепашцу податься, нечем утешиться.
— Подождите, — отозвался Гинзбург, и худое, утомленное лицо его вдруг просветлело. — Дайте нам время, Николай Васильевич! Построим заводы, пустим на поля тракторы, электроплуги, завалим село машинами — сами того света не захотите!
— Дай боже, — согласился Васильевич. — Вам оно сверху, конечно, виднее…
Гинзбурга, как почетного гостя, уложили спать в светлице, на единственной в доме кровати. Эту металлическую кровать Васильевич купил по случаю два года тому назад. Изготовили ее не на каком-то могучем комбинате, гиганте первой пятилетки, а тут же, в Хороливке, в полукустарной артели «Красный металлург». В то время, когда крупные заводы задыхались от недостатка металла, эта артель, очевидно, не знала, куда его употребить, поэтому и вбухала в кровать не менее пяти пудов железа, стали и бронзы, да еще и никелем покрыла: пусть смотрит теперь мировая буржуазия и зеленеет от зависти! Потому что будет лежать на ней не буржуй толстопузый, не фабрикант или помещик, а его величество пролетарий! И эта кровать стояла в одном из хороливских магазинов тяжелым монументом артельному головотяпству и страшила, отпугивала покупателей не только высокой ценой, но и своей многопудовостью, особенно пружинами: слона положи — не прогнется. Стояла до тех пор, пока не попала на глаза Васильевичу, сразу покорила его своей надежностью: тысячу лет простоит — не поломается!.. Привез домой, вместе с сыном занес в хату, довольный, сказал: