Здесь было таинственно и тихо. Меж зеленых листьев едва просачивались лучи жаркого солнца, золотыми капельками бесшумно падали на густую невысокую траву. Здесь можно было раздеться, лечь на спину, на бок, на упругий живот. Здесь можно было читать, лениво переворачивая страничку за страничкой, а то и просто лежать и смотреть широко раскрытыми глазами прямо перед собой, на острые пики зеленой травы, на вечно озабоченных муравьев, на хорошеньких божьих коровок, что сонно покачивались на стебельках, спрятав слюдяные крылышки под красные жупанчики, либо ползали у самой земли, собирая крошечные росинки. Можно прислушаться к шелесту листьев, к голосам птиц, которые, разомлев от жары, изредка подают голос из кустов, — представить себя где-то на безлюдном острове, где-то в первозданной чаще, полной таинственной, неведомой жизни.
Здесь можно мечтать.
Таня каждый раз возвращалась из своего укромного уголка задумчивая, мягкая, переполненная тишиной и покоем, который извечно царит в природе, и ступала так осторожно, будто боялась расплескать хотя бы самую малость его.
Об этом лете у нее сохранились бы самые светлые воспоминания, если бы не брат.
С каждым годом он становился все более задиристым, строптивым. Гордо носил на себе синяки и шишки, словно воинские отличия, нередко приходил и с рассеченным лбом. Мать со слезами унимала кровь, он же на все расспросы о том, где его встретила беда, упрямо бормотал:
— Не знаю…
Федько верховодил всеми мальчишками, собирая ватаги грязных, оборванных, воинственных сорванцов, которые шли за своим атаманом в огонь и в воду, и не раз приходили соседи жаловаться батюшке на его цыганенка-выродка. Там ребятишки оборвали недозревшие еще яблоки; там отрясли грушу, да так похозяйничали, бисовы дети, что вы, батюшка, теперь ни одной не найдете; там нарыли картошки, а потом развели костер и давай готовить обед. И вы не подумайте, батюшка, что картошку ту жалко, бог с нею, с картошкою, пускай едят, хоть подавятся, но вы посмотрели бы, где они ее пекли! Под самой клунею разожгли огонь, как в аду. Хорошо, что я подвернулся да вовремя залил костер водою, а то пустили бы на ветер всю Хороливку. Вы, батюшка, поговорите с ним, потому что я своего черта уже бил и еще лупцевать пойду.
И отец брал Федька за ухо и вел на «беседу» в кладовку.
Выходили оба оттуда словно из бани — красные, распаренные. Сначала отец, дрожащими руками застегивая пояс, а за ним Федько — бледное лицо упрямо, хмуро, глаза горят, как угли.
Татьяне было жалко отца, жалко и Федька. Украдкой шла она за братом, находила его на огороде, в дальнем углу меж бузиной и терном, — он лежал, уткнувшись лицом в траву.
— Болит?
Федько резко мотал головой, сбрасывая сестрину руку.
— Отцепись!.. Что тебе надо?
— Ничего, — тихонько отвечала сестра, и снова ласковая ладонь ложилась на его худенький затылок. — Тебя отец сильно побил?
— Нет, только погладил! — насмешливо отзывался брат и снова сбрасывал ее руку со своего затылка. — Сказано — отцепись! Не надо мне твоей жалости!
Но сестра будто и не слышала его. Светлые глаза начинали подозрительно блестеть, ей бог знает как жалко было брата, и легкая ласковая ладонь снова и снова ложилась на упрямую голову, осторожно поглаживала встопорщенные волосы.
— И как это ты можешь молчать? Я криком кричала бы…
— Потому что ты баба, глаза у тебя на мокром месте, — уже миролюбиво говорил Федько, утешенный ее искренней похвалой. — А с меня хоть пускай кожу сдирают — крика не дождутся!
Татьяна колдовала над братом, пока он совсем не успокаивался. Потом они сидели рядом, плечом к плечу, полные взаимного доверия, разговаривали шепотом, словно боялись, что их кто-то подслушает.
— Вот дай мне подрасти — тогда только меня и видели! — похвалялся брат.
— Куда же ты пойдешь? — спрашивала Таня. Ей и боязно было за брата, и в то же время ее разбирало любопытство.
— В Америку.
— Как же ты туда доберешься?
— А я на корабль поступлю. Мне только бы до Одессы добраться.
Лицо у брата становилось таким решительным, что сестра нисколько не сомневалась в том, что он так и сделает.
— Мама же по тебе плакать будет, — тоненьким голоском говорила Таня, и в носу у нее начинало щипать, и слезы навертывались на глаза. — Тебе ее не жалко, да?
Но Федько упрямо стоял на своем:
— Тебя бы вот так бить!
— А ты слушайся отца, он и не станет бить, — советовала сестра.
— Ай, что ты понимаешь в этом! — сердито отвечал брат и отворачивался, насупившись, от Тани.