Он приподнялся, опираясь на локоть. За оконцем играла вьюга, злилась. Так нередко случается на исходе зимы... О посольстве к Симеону подумал. Скоро должен вернуться Никифор. Князь убеждён: болгарский царь поддержит Олега... Мысль на предстоящий поход повернула. Теперь уже недолго осталось ждать: как потеплеет, так и выступят. И вспомнилось ему, как в одну из ночей привиделся отец и сказал, что будет с ним, Олегом, в войне с ромеями. Подумал: «Вот, отец, наступает то время, когда ты со своей небесной выси увидишь паруса русов под стенами Царьграда и дружины киевские, спускающиеся с гор. Ты порадуешься с нами, убедившись, что надменные ромеи склоняют свои головы... Я не помню твоего лика, отец, но слышал от Рюрика, каким ты был мужественным викингом, и хочу походить на тебя. Знаешь, отец, я виновен перед тобой, что не продлил род наш, но видит Вотан, как горько и мне самому...»
Лада на ум пришла, добрая и ласковая. Верно, оттого, что обошло её материнство, она терзалась душой и всё скрывала от Олега.
И князь, далёкий от жалости викинг, вдруг почувствовал, как ворохнулось сострадание к ней. Не надолго, на какой-то миг, — и снова всё отошло, остались одни мысли о далёком и близком, что в прошлом и чему ещё предстоит свершиться...
Снова посмотрел на оконце. Небо чуть посветлело, значит, к рассвету поворотило. Олег взбил подушку, положил голову. Он любил подушку мягкую, а постель жёсткую, потому и спал на лавке. Вспомнил, как во время его болезни Ольга сидела рядом с ним, и её горячая и нежная рука лежала на его груди…
Может, понапрасну не пошёл к ней, когда она позвала? Не от своего ли счастья бежал ты, Олег?
Поздно теперь рассуждать, больше Ольга такого не повторит. Он хорошо узнал её. Такие женщины, как она, на подобное решаются единожды.
На крепостных стенах перекликнулись караульные. Ветер донёс обрывки слов:
— ...И-и-е-ев!
И всё стихло.
«Киев!» — кричали караульные. Видать, сон морил гридней. С весны и до осени такое время ночи особенно опасно. Когда сон подбирается к караульным, этим могут воспользоваться печенеги, чтобы неожиданно ворваться в Киев.
А печенежская опасность снова усилилась с появлением в степи новых многолюдных орд.
Каганат мира ищет, да так ли? Коварство хазар Олегу тоже ведомо. Их и вера иудейская не сдерживает, им бы данников сохранить. Однако даже ненадёжный ряд, предложенный хаканбеком, Олег принял, дабы обезопасить Русь...
В гриднице с шумом рассыпались поленья: то отрок сбросил дрова у печи, сейчас затопит, и тепло растечётся по хоромам...
И снова мысль на круг повернула. Вспомнился отцовский домик в родной стране. Обдувают его ветры, и оттого, сколько ни топи в зимнюю пору, в нём всегда зябко. Но как бы хотел он, великий князь киевский, пусть на короткое время оказаться там...
Вошёл гридень, сказал:
— Воевода Никифор с посольством воротился.
Олег сел:
— Передай боярину Никифору: примет баню — и ко мне на трапезу, жду его.
Наутро вьюга стихла, и проглянуло солнце. Сначала робкое, оно показалось в просвете туч, а вскоре небо очистилось, и солнце засияло совсем не по-зимнему.
Ивашка выскочил из дома, срубленного прошлым летом, постоял на высоком крыльце, порадовался и дню погожему, и тому, что домой воротился, а больше всего рождению сына, маленького Доброгоста. Ивашка и так и этак к мальчишке приглядывался: будто на него, Ивашку, похож.
Появление в семье ребёнка — это ли не самая большая радость? Так и жизнь обновляется: одни приходят на свет, другие умирают...
Под навесом выбрал Ивашка берёзовые досточки, снял топор, принялся зыбку мастерить. Хотел, чтобы получилась она такой же нарядной, какую ему отец сделал. Той зыбке вот уже за два с половиной десятка лет, но по-прежнему висит она в Новгороде, в горнице отцовского дома.
Как только поплывут в Новгород первые ладьи, Ивашка непременно сообщит отцу о рождении маленького Доброгоста. То-то обрадуется старик!
Отёсывает Ивашка досточки, одну к другой ладит, — славная зыбка получается, — а сам думает о том, что если князь поведёт войско на Царьград, он упросит Олега, чтоб послал его морем. Ему ладья сподручней седла. С ушкуйных лет воду полюбил, на Нево добирались реками, озёрами корельскими хаживал.
Вышла Зорька с корзиной, а в ней ворох мокрых пелёнок. Посмеялась:
— Мокрун твой Доброгост.
Постояла рядом, после родов ещё больше похорошевшая, раздобревшая, полюбовалась работой Ивашки, похвалила:
— Славно у тебя получается.
И в дом вернулась.
А Ивашка подумал, что, когда он воротится из Константинополя, Доброгост уже, поди, сидеть будет.