От этих и иных размышлений Ивашку оторвала Зорька. Она сызнова появилась на крыльце, позвала трапезовать.
— Ты, князь, не отрок несмышлёный, пора и к делу государственному приобщаться, — выговаривал не раз Ратибор Игорю. — Вишь, и великий князь недоволен. Ведь на тебя Русь оставит.
— Настанет час, и поглядишь, как буду сидеть на великом столе, — отшучивался Игорь.
Но однажды приехал в Предславино Олег, позвал Игоря.
— В Новгород отправишься звать на ромеев. Да и чудь, и меря, и иные народы пусть ополчаются...
Не теряя дней, покинул Игорь Киев. В Новгород ехал охотно: десять лет, как не бывал. Там на Волхове детство провёл. На Ильмене у князя Юрия жил. Бегал на озеро, смотрел, как холопы невод закидывали. С однодревки сыпали сеть в воду и тянули к берегу. Игорь ждал, пока схлынет вода и в неводе забьётся рыба. А ещё Игорь помнит, как сына князя Юрия медведь заломал в малиннике...
Направлялся Игорь в Новгород через Вышгород и Любеч, и чем дальше уходила дорога на север, тем более лесистыми, болотистыми становились места, и тепло отступало, а когда берегом Ловати проезжал, снова зиму встретил: морозы ночами прижимали и днями почти не отпускали.
На десятые сутки добрался Игорь до Новгорода.
Закончилась волчья зима, и сырая тёплая весна съедала последний снег. Жирная степь лежала в белых заплатках, и на проталинах цвели подснежники и робко пробивалась первая зелень.
Степь дышала. Её дыхание особенно явственно слышалось на заре, когда всё живое ещё не пробуждалось. И в этой тишине где-то вдали нет-нет да и раздавался вздох степи.
Сурбей поднимался рано, когда весь его улус, разбросавшийся на много вёрст, ещё спал.
Хан отбрасывал полог, выходил из юрты и оглядывал небо и степь. Серело, а на востоке, где остался улус хана Мурзая, едва приметно занималась заря.
Сурбей становился на колени, прикладывал ухо к земле, слушал степь. Он улавливал и её дыхание, и разговор, какой она вела сама с собой. Сын степи, Сурбей понимал её и любил. Она давала ему приют и кормила его стада и табуны. Степь, как мать, временами бывает добрая или сердитая. Она сердитая в засуху, и тогда улус не знает покоя. В поисках кормов он кочует, и скрип колёс, жалобный рёв скота — это плач печенегов...
Располагаясь зимой на южной окраине степи, где были рощи диких яблонь и груш, разлапистых шелковиц и низкорослых слив, улус, переждав холода, отправлялся на сочные травы, чтобы поздней осенью снова возвратиться сюда и поставить свои вежи между деревьями и кустарниками...
Едва пахнуло весной, Сурбей сказал своим тысячникам:
— Держитесь вдали от границ Уруссии, пусть они забудут, что вы есть, и радуются, как радуется ребёнок глотку молока.
А когда хан услышал удивлённые восклицания, он прищурил и без того узкие глазки:
— Мы дадим князю урусов уйти в империю, и тогда я скажу вам: «Урагш!»[119] И наши быстрые кони помчат нас к Кию-городу...
Сурбей доволен: нынешним летом он пройдётся по Уруссии и пригонит в степь большой полон, привезёт много всякого добра, каким богаты русы.
От Мурзая нет никаких вестей, но Сурбею он и не нужен, хан и без него возьмёт Кий-город. Зачем Сурбею делиться с Мурзаем добычей?
Постарел посадник, новгородский князь Юрий, борода и волосы от седины белые, а в единственном глазу тоска. Годы и заботы дали о себе знать. Тяжело переживал он смерть Лады, а приезд Игоря живо напомнил ему и о сыне, и о дочери.
Обнял посадник молодого князя, заплакал:
— Здрав будь, княжич. Не забыл, не забыл... Ты един у меня остался. Помню, как рос в моих хоромах...
Вытер слезу, помолчал. Молчал и Игорь. Наконец Юрий снова заговорил:
— С чем прибыл, догадываюсь: Олег у Новгорода помощи просить станет. Поди, на империю замахнулся. Неугомонен. — Вздохнул. — Обидел меня князь великий. Ростиславу поверил. Да я зла на него не держу, Перун в том свидетель. Мыслю, вече поддержит Олега: чать, он нами на киевский стол посажен.
Долго разглядывал Игоря.
— Вот ты каким стал: вырос, возмужал. А давно ли озорником бегал! Ну, довольно, задержал тебя в избе посадской, едем на Ильмень, где отрочество провёл.
Уже из посадской избы выбрались, и Игорь сказал:
— Олег велел не только новгородцев звать, но и иные народы.
— Пошлём к ним непременно, а что их старейшины ответят — услышим. Вече же новгородское на той седмице и созовём, а покуда старост кончанских уломаем, чтоб не воспротивились и народ за собой потянули.