Подумал об этом Олег, и сделалось ему легче. Он улыбнулся, беря из рук Василисы кринку и хлеб.
Евсей покидал Константинополь с последним торговым караваном. Уходили тремя ладьями: одна — в Новгород, другая — в Любеч, а ладья Евсея — в Киев.
Корабли на вёслах вытягивались из голубой, благодатной для стоянки бухты, не перекрытой в дневное время цепями, и, выйдя в открытое море, ставили паруса. Всё дальше и дальше отходили каменистые берега с редкой зеленью, домиками пригородных поселений и сам царственный град Константина, великолепный и неприступный. Он виделся ещё долго, манил своей чарующей красотой.
Евсей всматривался туда, где находилась пристань и где осталась Зоя, его красавица ромейка, отказавшаяся и на этот раз отправиться с ним в Киев. Однако Евсея не покидала надежда на будущий год улестить её. Он рассказывал Зое о Киеве, описывал виды, какие открываются с обрыва, что рядом с его домом...
Думая о Зое, Евсей даже забыл о разговоре с двумя константинопольскими купцами накануне отъезда. Они предлагали Евсею будущим летом отправиться за шелками и иными восточными товарами в далёкий Самарканд и Бухару. И он обещал им.
Евсей настолько пристально всматривался в берег, что ему даже казалось — он видит домик Зои...
А вот Ивашка с Константинополем расстался с радостью. Он с нетерпением ждал встречи с Киевом. Первым делом он побывает в баньке, попарится, потом пойдёт к князю и расскажет ему, какие страдания испытал. А может, Олег отпустит его на короткое время в Новгород...
Море плескало о борта, шлёпало слабой волной. Ладья держалась болгарского берега, местами гористого, поросшего густой зеленью, но иногда горы отдалялись, и тогда открывались золотые пески.
Ивашка заметил, что ладья оторвалась от других кораблей, но кормчий не беспокоился: они непременно соберутся в устье Днепра и только тогда вместе начнут подниматься вверх, чтобы в случае нападения печенегов отбиваться сообща. Особенно страшили путешественников пороги — излюбленные места печенежских засад. Плывёт одинокая ладья, а её поджидают степняки. Пока ладейники перетянут свой корабль через пороги, печенеги их градом стрел осыплют, купцов ограбят, в рабство угонят...
Минуют ладьи пороги, а там уже путь безопасней: по одну сторону — земли полян, по другую — суличей. Хазары на торговых людей не нападают, им пошлину плати.
Опасен морской путь. Покуда ладья пересекала Русское море, оно не раз пугало штормами. Хмурилось небо или гнало волну — Ивашка вспоминал ураган и начинал молить Перуна быть добрым к ладейникам, суля ему дары богатые...
Но вот, когда Ивашке казалось, что не будет конца их плаванию, он пробудился от громких и радостных голосов:
— Эвон остров Перуна!
Открыл Ивашка глаза, а из молочной пелены на них надвигается остров.
— Здесь и дождёмся остальных ладей, — сказал кормчий. — Да и хвалу Перуну воздадим...
От низовьев Днепра ладьи потянулись караваном, готовые прикрыть друг друга. С какого борта ни посмотрит Ивашка — лиманы, заросли, камыши, плёсы.
По весне Ивашка плыл в Царьград — птицы с юга возвращались, передыхали в низовье Днепра, нынче, в осень, в стаи сбиваются перед перелётом в тёплые края. Гогот и гвалт над лиманами. Непуганые птицы снимаются с плёсов и уходят клиньями или цепью, следуя за своим вожаком.
Ночами над ладьёй тянулись, курлыча, журавли, их призывный плач долго слышался в небе. По ком плачут они? Может, грустят, расставаясь с родиной? Или заранее оплакивают тех, кто падёт в этом долгом и нелёгком пути, пока достигнет жаркой земли?
Слушая журавлиные крики, Ивашка грустил. Он и сам не знал отчего. Даже теперь, когда возвращался домой после двух лет разлуки...
От низовьев удалились, не стало зарослей камыша, и открылись степи, однообразные, унылые в осеннюю пору. Иногда Ивашке казалось, что этому однообразию не будет конца, как вдруг появлялся островок тополей и ив в сочной, ещё не тронутой морозами зелени.
Как предвестник грозных порогов, стояла на днепровском холме каменная баба с отвислыми грудями и животом. Ивашка видел эту бабу, когда ещё плыл в Константинополь. Он гадал, кем и когда она поставлена, спрашивал, но никто из ладейников не мог ответить, и только кормчий Путята сказал:
— Степь — она многие народы привечала, и кто знает, кому из них вздумалось это чудище вытесать.
Чем ближе подходили ладьи к порогам, тем чётче слышался гул. Днепр становился узким, берега обрывистыми, скалистыми, а русло реки местами перегораживали тупорылые, лобастые валуны, вылизанные за многие годы. В узких проходах река бурлила, пенилась, фыркала сердито.