Пробежала Цветкова, подметая пол юбкой и прищелкивая кастаньетами.
Появился Кокуркин. Гладил Илью по плечу.
— Не горюй, Илюша, — сказал Кокуркин. — Люди рады случаю собраться вместе, поглядеть живых артистов. Что же, им разбегаться по твоему слову? В конце-то концов, плохой артист не плохой врач, для жизни не смертельно.
Антонина Сергеевна проводила ансамбль. Ждала в комнатке под лестницей. Не оставит же Илья Дом культуры незапертым. Посидев, придумала закрыть здание изнутри. Выключила свет, на ощупь прошла фойе, где еще острее запахло сырой известкой, и вылезла в окно. Спрыгнула на кучу песка, уже на треть растащенную черемискинскими. Пуста и глуха была улица. Свет вдали над центром Уваровска осел, чуть брезжило там. Одна станция жила. Удары вагонов, усиленный репродуктором голос дежурного по станции.
У Гуковых светились два крайних окна. Антонина Сергеевна бесшумно повернула воротное кольцо. Старчески, слабо вздохнула калитка. Тихонько вошла во двор. Ее оглушило звучное появление Калерии Петровны, вбивающей каблуки в каменные плиты двора. На ней гремели бусы, в три нитки вспыхивающие на ходу.
Федор Григорьевич ночует в больнице. Илья неизвестно где, сказала Калерия Петровна, не возьми она здешний дом в свои руки, коллекция карт превратилась бы в бумажное месиво. Разве что уцелели бы вырезанная из дерева карта и два металлических глобуса. Притом десятки раритетов!.. Образцы картографического искусства. Сказочной красоты английский атлас XVIII века. Шестьдесят лет собирал карты Федор Григорьевич, проводил отпуска, объезжая Ригу, Москву, Ленинград, — и все-то забросил. Сегодня живет мыслью о строительстве роддома.
Калерия Петровна ойкнула и качнулась: лопнула бечевка в руке. Присев, они сгребли, кое-как сбили слежавшиеся, шершавые от пыли и негнущиеся листы.
— Наши карты-самоделки?
— Не ваши. Моего первого выпуска. Сталинский план преобразования природы. Лесополосы, как гармошки, электростанции величественны, как храмы вавилонских богов. Федор Григорьевич собирал ваши самоделки наравне с испанскими портоланами и картой из коллекции Беллинсгаузена. Без карт, он говорил, человечество жило бы во времени, будто планктон в океане… Его течение несет нас, мы не в силах ему противодействовать.
Они перевязали пачку наконец.
— Привожу к Федору Григорьевичу своих нынешних учеников, одно огорчение, — сказала Калерия Петровна. — Нет вашего волнения, вашей жадности, восторга… Жуют резинку.
— Мы жевали вар, смолку, — ответила Антонина Сергеевна. — И откуда же быть у нынешних нашему изумлению? Наши родители были малограмотны, книг в доме никаких, помню два кинофильма — «Пятнадцатилетний капитан» и «Василиса Прекрасная», тогда, говорят, выпускалось в год пять фильмов… Может быть, десять. Сейчас телевизор, «клуб кинопутешествий», репортажи из космоса.
Они расхаживали по перрону. Калерия Петровна оглашала ночную тишину стуком каблуков с металлическими набойками. Пересказывала свой вчерашний разговор с Тихомировым, гордясь своим уменьем говорить с начальством — то есть гордилась тем, чего у нее сроду не бывало. Тихомиров прежде ссылался на свою неосведомленность, видите ли, новость для него, что черемискинская больничка окончательно стала не нужна. Ссылался на свои малые возможности, видите ли, не в его силах передать больничку для хранения картографической коллекции Федора Григорьевича.
Тихомиров обещал уступить ей, Антонине Сергеевне, то есть обещал отдать пристройку больнички под коллекции и книги Федора Григорьевича — после того как в больничке разместятся картины мариниста. Между тем Пал Палыч еще директор черемискинского совхоза, стало быть, не даст закрыть больничку.
— …Опаздывает московский, — Калерия Петровна с ласковой застенчивостью провела ладонью по лацкану ее жакета. — Ты поди, Тонечка. Я дождусь, иначе не усну…
Они помолчали на прощанье. Репродуктор на путях хрипло выстрелил словами.
— Составители поездов спрашивают друг друга о воздухе каком-то. Ты понимаешь их вопрос?
— Вы спрашивали меня.
— Мне объясняли, я забыла. Не понимаю объяснения и забываю.
Понедельник, половина девятого. Саша Албычев поставил машину во дворе комбината, поднялся в приемную Ушаца. Секретарь, говоря в трубку, делала губами, будто сплевывала с губ подсолнечную шелуху. Отговорив, поворачивалась к окну в своем хромированном креслице. Следовал щелчок в его механизме, во рту секретарши искрой вспыхивал золотой зуб.