Тут бабулька и высказалась. По ее, выходило так, будто неважно, сколько просидит Леня. Человек, вольный сесть за руль машины и ехать куда вздумается, может быть более несвободен, чем сидящий в одиночной камере.
Общество ожило. Адвокату, стало быть, ни к чему защищать Леню, она, адвокат, становилась не нужна. Так же бессмысленны усилия следователя, и друзей Лени, и его востроносенькой жены. Все понимали, бабулька добра и человечна, Леню она любит, и высказанное ею есть выражение знания, недоступного им, как недоступен им опыт человека восьмидесяти лет, скоро двадцать лет как заключенного в двух комнатушках.
— Сиди он там себе. Только на что мы будем жить? — спросила востроносенькая. — Что мне остается как женщине?
— И ты… и Леня… отпустят же его… можете пойти и взглянуть на новую химчистку, — сказала бабулька, — а я никогда ее не увижу. Можно так меня сравнить с вами. Но можно ведь и по-другому. Я свободнее вас… свободнее себя, тридцатилетней… свободнее умом, независимее… свободнее для людей.
Первой поняла бабульку адвокат.
— Господи, я знаю, о чем вы!.. Мы, женщины, так зависимы от своего естества. Мы смиряемся, оно определено нашим назначением. Но какая же зависимость! Внезапные смены настроений, состояний! Вдруг щелкнет в тебе — и ты раздражена, понесло или вдруг сонливость, поглупела. Как включили тебя! Я недавно поняла, почему нет женщин — великих писателей, скульпторов, адвокатов.
— Летит спящая женщина, — сказала бабулька. — Я видела такую скульптуру на выставке. Или женщина летит с закрытыми глазами? Она заключена, будто в камеру, в свое неведение. В сон, в слепоту.
— Да-да, неволя нашего тела, — благодарно отозвалась адвокат. Потянулась через стол к бабульке.
— Другие сидят в быту, как в одиночной камере, — сказал Эрнст. — Или закрепощены обязательствами. Хорошо еще не измышленными.
Востроносенькая недоумевала. Она поворачивалась к одному, к другому, будто клевала; свою жизнь с бабулькой она считала жизнью в квартире без дверей. Меня и дочку, говорила востроносенькая, хранит случай, стены дома истончились.
— Кюхельбекер… — произнес следователь слабым голосом. Откашлялся, повторил: — Кюхельбекер, декабрист… десять лет сидел в одиночке и не знал этого. Когда вышел, женился на якутке, бурятке ли… нарожал детей, очутился, как в одиночке. Его стихи, его мысли не понимала жена. Не понимали другие декабристы. Кюхельбекер — бедный, жил крестьянским трудом, оглох, плохо видел. Приходил к декабристам. Они играли на фортепиано, смеялись, жен выписали…
— Вы красивая женщина, — сказал грузинский доцент адвокату. — Красивая женщина в одиночке долго не просидит.
Востроносенькая хихикнула.
— Надо научиться терять, — сказала адвокат. — Иначе всю жизнь будешь сторожить кость. Ту, эту ли. И не будет никакого движения. Научиться отбиваться от притязаний на тебя, иначе разворуют. Всего учесть невозможно. Так, Эрнст? Юрий Иванович? — она звала участвовать в этой коллективной исповеди.
Вышли, хмельные от разговоров, от варенья, от чая цвета красного вина. Гриша прогревал машину. Юрий Иванович заглянул к нему в салон.
— Я счастливый! Ведь сегодня Ленин день рождения.
Мысль о Лене смыла с лица Гриши озабоченность, с какой он слушал мотор. Он издал свой носовой музыкальный звук: одобрял настойчивость Юрия Ивановича, упросившего его приехать.
— Нет, следователь не знает о дне рождения.
На лицо Гриши вернулась озабоченность: выходило, приход следователя ничего не значил, пользы от него не будет.
— Хорошо, хорошо, что приехал! — заторопился Юрий Иванович. — Бабулька говорила про нас, каждого. Ты в плену реконструкции, Леня, как в снаряде, в своем замысле насчет алма-атинской квартиры для нас. Снаряд выпущен, летит. Помнишь, он уверовал в могущество электроники? Потом природу спасал, уходил в егеря. Леня в плену, тем беспомощней перед необходимостью, пойми. Бабулька осчастливлена жизнью, потому что нас объединяет своим пониманием. Гриша, ты понял, зачем я тебя звал?
Гриша кивал с опозданием. Дослушав Юрия Ивановича, он прикрыл глаза, издав свой носовой звук, теперь ласково-снисходительный.
Он не догадался, думал Юрий Иванович, глядя вслед Гришиной машине, не догадался. Я наводил на него бабульку как бомбардировщик, а сам с умилением парил, а выходит, бомбила она его вареньем, теперь у него в горле дерет. Гриша, я твой брат, я больше, чем твой брат, брата не выбирают. Я твой признанный брат, я друг.
Глава десятая