Юрий Иванович также надеялся на Лапатухина, который взялся устроить Колю экспедитором в какую-то контору от Министерства рыбного хозяйства. Коля на сей раз не ерепенился и не вспоминал о своих титулах, он уверовал в свое экспедиторское будущее. Лапатухин исчез затем и месяц не казал глаз.
В выплатной день Лапатухин позвонил, телефон о нем предупредил вдруг осипшим голосом: Рудоля в здании.
Тотчас при появлении Лапатухин разжег трубку и стал рассуждать о назначении писателя. Искусство воплощения образов в слове вышло из первобытных магических обрядов, должных вдохновлять племя на борьбу за мясо, за шкуры, за охотничьи угодья. На борьбу с врагами, с внутренними сомнениями. О художнике слова заботились, кормили… как шамана, как волхва, его дар был достоянием народа.
Юрий Иванович, глянув на дремотного Колю, отвел Лапатухина в коридор и досказал:
— Выходит, со времен верхнего палеолита общественный долг художника никак не подразумевал отвлечения его драгоценных сил на увечных, на изгоев, на алкашей? Проквасил ты это дело с оформлением Коли в экспедиторы. В нравственном смысле ты, Рудоля, черная дыра.
— Как это?
— Ну, если хочешь благозвучнее — Бермудский треугольник.
— Отшить меня хочешь? У тебя не выйдет. Все тобой питаются. У тебя ослаблены инстинкты. Как у того доброго самаритянина. Кто там проехал мимо ограбленного? Левит, купец, кажется… их не тронули причитания. Самаритянин не выдержал. Отняли у него энергию. Черт его знает, может, нервный был. Подобрал избитого, повез, умыл, накормил. Как ты меня в свое время… Я ведь сколько тогда на скамейке просидел, никто на меня не глядел, и правильно, все по уши в своем — и кто мне виноват? — рога жена наставила, я полез права качать, мне набили.
— Что вы заладили: отношения — энергообмен?..
— Всего меньше становится: воды, нефти, земли. Праведники остались во временах, когда земля не пахана, не меряна, медведь приходил к скиту, с руки ел, потому что людей до того не видел. Недаром сейчас появилось понятие: ситуационная этика… Короче, старичок, твои переживания ничего не решают, надо менять отношение к предмету, — сказал Лапатухин участливо.
— Как это сделать? Я бегу с вами со всеми в одном потоке… Что же, ящик сделать и бежать в нем, в окошечко глядеть?
— Меня рядом с тобой можно принять за твоего сына. А разница у нас в пять лет. Усек?
— Не убеждает. Прогони я тебя сейчас, тогда я был бы не я.
Юрий Иванович съездил к приятелю Рудоли Лапатухина, куда-то за Тимирязевскую академию. Польза от поездки была, дали телефон какого-то человека из небольшой конторы, принадлежащей Министерству рыбного хозяйства. Юрий Иванович съездил в контору, человек брался устроить Колю экспедитором.
Коля при таких новостях осмелел, стал ночевать в своем стылом доме.
Юрий Иванович ездил с Вадиком в рабочий клуб куда-то на Электрозаводскую слушать новый ансамбль «Последний шанс». Вадик заговаривал об Илье, Юрий Иванович сообщил издательскую новость: готовится сборник молодых энтузиастов, работающих на селе, Илья выступает с отрывком из будущей книги. Отрывок в основном повторяет очерк о Федоре Григорьевиче и Илье и включает части пьесы. Очерк о деде и внуке Гуковых перепечатали где-то. Главного похвалили. Он сказал Юрию Ивановичу: «В последнее время ты стал сдавать, но очерком о Гуковых показал: есть у нас порох в пороховницах».
В редакции начался аврал с письмами; главному на рассвете позвонила мать румяной девы: дева посреди ночи заметалась со словами «проверка, проверка», а поутру ее куда-то там поместили. Заведующий отделом писем и массовой работы, прозаик, эссеист, любимец главного, его наперсник, с высоты своих творческих задач считал учет писем чем-то вроде влажной уборки помещения. На планерках, разумеется, этого не говорил и даже ссылался на Постановление ЦК партии по работе с письмами. После исчезновения румяной и уверенной девы была наряжена комиссия из трех человек. Юрий Иванович за старшего. Эссеист и наперсник, оказалось, также не знаком с системой регистрации. Решили было картотеку заменить новой, то есть заново перерегистрировать архив, но и такое оказалось невозможно: тысячи присланных за три года рукописей были уложены в папки не по алфавиту, не по месяцам и даже не по годам. Находили в картотеке карточку какого-нибудь Кренделева — и не находили его рукописи и ответа редакции, и столь же часто случалось обратное. Сидели в редакции до девяти, до десяти вечера, писали заново копии ответов, если не находили эти копии в бухгалтерии. Там жались в полутемном углу, извинялись: копии ответов, оплаченные, стали документами, выносить их не разрешали. Переписывали от руки, сами же потом перепечатывали.