Створчатые двери гостиной настежь, в дверях стоял человек с закатанными рукавами. Руки жирно блестели. Перед ним на сбитой из теса подставке плавал глиняный ком, из которого выпирал блестящий шар. Ах да, скульптор, вспомнил Юрий Иванович, говорили же. Он заглянул в глубь гостиной. Там на диване валялось скомканное одеяло, подушка с вмятиной от головы и свитер. Прошел в комнату Федора Григорьевича. Горел электрокамин, постель застелена, в вазе перед портретом жены доктора красноватые ветки смородины. На столе, на полу разложенные пачками письма, много сотен.
— Кто нужен? — скульптор прошел за ним. — Вы кто?
— Здешний, к доктору.
— Я-то думал, донатор какой… или из киногруппы.
Юрий Иванович не понимал. Он с ленцой, свойски пояснил:
— Ну, заказчик, хозяин в средние века. Закажет донатор написать Христа или богоматерь, его тут же поместят на полотне. Стоит перед Христом, скажем. Вот готовлю портрет на региональную выставку, к весне. Будет называться «Доктор Гуков».
Скульптор вернулся к работе, Юрий Иванович сел дожидаться старика. Сын поскучал возле него и вышел. Поухали доски пола в сенях, стихло там. Начали ходить на чердаке, уронили тяжелое. Юрий Иванович вышел в сени, позвал сына.
Парень отозвался с чердака. Юрий Иванович возмутился: «Ты чего забыл на чужом чердаке?»
Сын побрел обратно к лестнице, опять уронил что-то железное, ойкнул. Спустился с чердака, раскорячась и ставя ногу пяткой на ступеньки лестницы. В сумраке сеней Юрий Иванович увидел его побелевшее лицо.
— Гвоздь, — сказал он тихо.
Юрий Иванович вывел его на свет к двери. Толстый ржавый гвоздь пробил подошву сапога. Юрий Иванович расстегнул молнию, велел:
— Вытягивай ногу полегоньку.
Сын потянул было ногу из сапога, откинулся:
— Гвоздь глубоко в ногу… я иконы искал.
— Кто их тебе припас? Строил дом учитель до революции. Последние пятьдесят лет живет доктор.
Юрий Иванович пошел искать плоскогубцы или щипцы, не нашел; скульптор вышел в сени, ухватил гвоздь своей ручищей и выдернул.
Оглядели ранку в своде стопы, Юрий Иванович от души выругал сына и повел в больницу, угрожая ему сорока уколами против столбняка.
Миновали двор больницы, очутились в прихожей. Легкое и сухое тепло дают старые печи. Из прихожей попали в темноту. В высветленном квадрате под надписью «Блоха» висело страшилище, держало нож в мохнатой лапе. У проектора задвигались, зажегся свет. Стены завешаны старыми медицинскими плакатами. В развале папок, книг, незастекленных витрин Калерия Петровна в бухгалтерских нарукавниках.
— Ты пришел бороться с ними? — она указала на потолок. Там, догадался Юрий Иванович, картины мариниста.
Поспешно был представлен сын с проколотой пяткой. В пристройке Калерия Петровна взяла йод и бинт, здесь еще жила Бурцева.
Юрий Иванович показывал сыну карты Федора Григорьевича. Ученический карты. С треском распечатывались папки. Опьянел от вида испещренных листов. Зашифрованы в них опереточные образы Парижа из радиоспектаклей, красавицы, корсары, Тарзан из фильмов, взятых в качестве трофея. Видения островов, опоясанных рифами, меридианы, четкие, как линия убегающей от Уваровска железной дороги. Калерия Петровна показывала сбереженные Федором Григорьевичем холщовые куски с полуразмытыми очертаниями айсбергов и белых медведей. В трудные годы женщины отмачивали карты, из холста шили бельишко. Очертания африканского рога на женской ягодице.
Скосив глаза — материнские, карие, с чистейшими белками, сын наблюдал за Юрием Ивановичем. Глядел не пренебрежительно, скорее иронично. Самодельные, выцветшие карты. Не выспались, в холоде, в темноте потащились на завод. Теперь вот сюда. К старухе. Зачем? Улыбался про себя, слушал, как отец выпрашивает у Калерии Петровны их школьные карты, просит непременно одну-две карты архипелага Табра. Калерия Петровна потребовала сказать: зачем? Труд Петухова одобрила, карты пообещала.
Отправились в старообрядческий конец к Кокуркиным, туда ходил ужинать Федор Григорьевич.
На плотине маячил человек в демисезонном пальто, в меховой шапке. Юрий Иванович увидел, как он перекладывает палку из руки в руку, узнал Федора Григорьевича. Побежал, догнал.
Старик нагнулся, шарил в истолченном снегу, ловил трость. Юрий Иванович подобрал трость, взял старика под руку. Старик грозил горкомхозу — вовсе не чистят дороги, тащил за собой, показывая, что крепок еще.
Перешли пути, стали подниматься на гору. Здесь догнали старух в долгих юбках, с ободками платков под шалями.
Маленькая старуха, баба Липа, была крестной Юрия Ивановича и приходилась племянницей его покойной бабушке. Вторая старуха, крупная, была меховщицей Анной.