Эрнст повязялся салфеткой, ему золотили ручку — клали маслины, мандарины, он предсказывал нападение хулиганов на одиноких дам по пути с банкета. В красном душистом кинзмараули жена находила вкус миндаля, медовость подвядшей, чуть переспелой вишни. Нитка гранатов загоралась багровым светом, когда жена, откинувшись, оказывалась лицом в полумраке. Кинзмараули пили здесь немногие, это делало вино слаще; ее тщеславие не вызывало сейчас у Юрия Ивановича ни иронии, ни чувства снисходительности. Он был счастлив сегодняшним, полный нежности к знакомому колечку на ее руке, к шелковой ленточке отделки на воротнике-стоечке, касавшемся ее белой полной шеи. Нежность была окрашена чувством вины. Бедна радостями ее жизнь.
После первых тостов в зале началось движение. Жена с притворным равнодушием следила за проходящими парами. Как опасность, Юрий Иванович переживал появление женщины в легком платье, с открытой шеей и руками. Жена могла, наконец, решить, что она просчиталась, надев глухое шерстяное платье.
Юрий Иванович дорожил каждой минутой уединенного сидения в полумраке, где случайное касание их рук вызывало память о зеленом платьице колоколом; в зеленом платьице жена на скамейке в Бауманском саду обняла его впервые, обхватив руками за шею, — или память о ее оголенных руках, поутру в постели подносящих к его лицу затянутого в колготки ребенка.
Два обстоятельства внесли напряжение в давно ожидаемый вечер в Доме архитектора. Первое обстоятельство было связано с пунцовой распорядительницей, она могла спьяну проговориться жене о сумме, внесенной Юрием Ивановичем на банкет за десятерых. То есть он ухнул целиком свой аванс и еще двадцатку подстрелил. И вот что его принудило. К полутора тысячам премиальных за квартал, отданных редакцией на банкет, добавили деньги из директорского фонда, еще какие-то деньги, но вдруг столько набралось гостей полезных, престижных, связанных в разное время с журналом, да все собрались с женами, — что главный вычистил из списка личных друзей и авторов: этих и подряд, и через одного. Юрий Иванович вписал было десятерых от своего отдела, считая и жену, и Эрнста, и Додика, Павлика, Сашу, Лохматого, Ногаева, который написал два превосходных материала для Юрия Ивановича о театре, — как раз на сумму своей квартальной премии. Оставили в списке трех. На имени каждого из прочих семи в его списке можно было сейчас подорваться, как на мине, — ведь Юрий Иванович не пригласил сюда ни тещу, ни начальника жены. Востроносенькую она не любит, Ногаева не знает, Рудолю Лапатухина не терпит с той давней поры, когда после развода тот повадился таскаться к Пановым завтракать, и т. д.
Второе обстоятельство явилось в образе хмельного Лохматого. Старик втиснулся на чужое место на перекладине П-образного стола, шумно заявлял о себе речами. Главный позвал завотделом литературы и велел старика увести. Завотделом литературы, дыша в ухо Юрию Ивановичу смесью запахов вина, табака и чесночного соуса, с ехидством передал требование главного. «Иначе он тебя побреет в понедельник». Делать было нечего: деньги за Лохматого внес Юрий Иванович, узнав, что и старика вычистили из списка.
Юрий Иванович взял у Эрнста десятку, оделся и пригнал к подъезду такси, пойманное на Садовом кольце.
Старик, стоя над головами главного и его жены, говорил — высокий, в черной паре. В расстегнутом вороте белой рубахи колышутся складки шеи, дряхлой и могучей одновременно. В большой руке фужер с вином, оббитый рукав сорочки накрахмален, сплющен прессом в прачечной, лохмушки торчат гребенкой. Кто-то из сидящих здесь прочел стихи об Александре Македонском, понял Юрий Иванович, старик кипит, оспаривает их.
— Да, товарищи, — говорил старик. — По мнению историков, абсолютный диктатор древнего мира имел возможность править делами империи не более трех-четырех лет. Дальше он терял все, так как у него отказывались служить органы чувств, оставались только советники. И дальше начинался расход средств истории вследствие разных глупостей, толкающих разумных людей тоже совершать глупости. Ведь нет в сущности силы, которая могла бы противостоять авторитету власти. Советники приобретают всесильность. Они поставляют сведения своему господину с поправочным коэффициентом, который кончается тем, что все приобретает обратное значение… — старик, запрокинувшись, стал пить из фужера, его кадык ходил в складках как дышло.