— Вот рижский завод. Год от года меняют у своих секций узлы, конфигурации, Р-1, Р-2, Р-22, Р-2М… все это накапливается на дорогах, — парень говорил, волнуясь, — и все в ремонт. Мы не можем наладить конвейер, узлы не унифицированы. Поштучное производство в наше-то время. Латаем, склеиваем. — Он выдохнул и закончил: — Ремонт невыгоден. Надо собрать по дорогам весь набор и в переплавку. Ремонт невыгоден.
— Прав у нас нет, — дождался своей очереди худой человек. Стекла его очков зло блестели. Прежде, до Лени, он заведовал отделом надежности. — Без прав нам не стать предохранителем, этой штучкой, чтобы — стоп, машина!
— Права появятся, когда появятся мысли. Я вам обещаю. Мысли нужны. Грузопотоки растут, города растут. При конструировании тяговый редуктор на Р-2 удовлетворял нас. Теперь, при увеличении скоростей, пробегов, сокращении интервалов движения, редуктор оказывается плох. Деповские плачут. Вот тут с вас спрос. Надо переходить на новые дефектоскопы, нынешние не берут микротрещин. В результате — излом шейки вала малой шестерни. Я бы за вас подумал, да некогда.
— Выходит, мы все на сенокос?
— Ветеран не поедет, — сказал Гриша, уходя.
Поздно вечером ему позвонил Леня. Сообщил: умер маринист.
— Агриколы нет. Пусто на вершине, и ветер овевает макушку. Теперь я сам себе Агрикола. Отдаюсь на волю инстинктов. Какой первый инстинкт?
— Трудовой, — ответил Гриша.
— Воли! — зычно ответил Леня. — Первый наш инстинкт — воли, свободы!
— Даже бог несвободен, — сказал Гриша. — Боялся одиночества, создал людей. А где заботы, какая там свобода?
— Это я слышал. Повторяешься.
— Потому что ты повторяешься в своем вопросе.
— Хорошо, пусть так. Свободы у взрослого человека нет. Но есть процесс освобождения. А процесс этот есть движение.
Глава вторая
В день своего рождения муж Антонины Сергеевны и Полковников с ним бежали марафон. Вместо сорока двух установленных километров бежали сорок пять, по числу лет мужа.
Антонина Сергеевна добежала с мужчинами до черемискинского пруда; возвращалась по линии, свернула к итээровским домам. Калерия Петровна, босоногая, на крыльце чистила рыбу. Таз был полон пестро-зеленых рыбешек с красными лоскутками плавников. Антонина Сергеевна вынула коробочку с таблетками от сердца для Калерии Петровны, села, как садятся на поле передохнуть женщины: вытянув ноги, руки между колен.
Калерия Петровна принесла второй нож, для нее. Повинилась, глянув на коробочку с лекарством:
— Погнала тебя за лекарством…
— Вы же ходили в аптеку, для вас не нашли.
Калерия Петровна знала о телеграмме из Москвы. Ее овдовевшая сестра Вера Петровна предлагала городу картины покойного мариниста с условием, что будет основан его музей.
— Город не отказывается от картин, — сказала Антонина Сергеевна. — Здания нет… А отвечать надо завтра.
— Художник умер вчера, его музей надо открыть завтра. Ха-ха! — с девчоночьим ехидством сказала Калерия Петровна.
— Предполагается для начала поместить картины в черемискинской больнице.
— Ага, опять Тихомиров! — Калерия Петровна с удовольствием выговорила фамилию своего ученика. — Черемискинскую больницу открыл Федор Григорьевич, и потому в ее здании будет музей Федора Григорьевича. Сегодня же передай мои слова Тихомирову. Я уверена, он будет у вас сегодня.
Антонина Сергеевна взглянула на свою учительницу. Та хмыкнула, опять же по-девчоночьи у нее вышло, и подтвердила:
— Разумеется, знаю, что у твоего мужа день рождения. Я живу вашей жизнью. Свое у меня одно — мечтанья о Москве. Эти мечтанья сделали из меня неврастеничку. Я подолгу не могу уснуть. Проверяю, держатся ли в ушах ватные комочки. Знаешь, ночью станционные шумы усиливаются. Я все слышу: удары вагонов, скрежет колес. Визжит тормозной башмак, его бросают под колесо. Самое противное — голос из репродуктора. Лежу и жду его. Вылавливаю из команд репродуктора слово «воздух». Кричат: «На третьем пути есть воздух на Москву?» Что, какой воздух? Не везут же воздух в Москву?
— Не валите на Тихомирова, Калерия Петровна. На самом деле черемискинскую больничку надо закрывать, не нужна. Музей мариниста — такого в области нет ни у кого. Для заведующего отделом культуры, то есть для меня, такой музей, считай, удача. Разделю две ставки на три и посажу караулить картины бабку с вязаньем.
— Пусть моя сестра приедет сюда и сама ищет помещение для картин мужа.
— Разве это ее дело?
— Она всю жизнь боится черной работы, покойников и мышей — такое могла себе позволить только она. Да императрица Елизавета Петровна. Пусть хоть неделю поживет по «надо».