— Мы соединены так, как не соединяет ни нужда, ни профессия, ни наследство, — сказал Юрий Иванович. — Дружба с детских лет!
— Память гаснет, — возразил Саша.
— Но ведь память такое, что противостоит смерти! — Юрий Иванович устыдился своей пылкости.
Простившись с друзьями, он прошел сквозь скопление возле пивного павильона, оно состояло из групп в два-три человека. В середине скопления Юрия Ивановича приветствовали вскинутыми руками, а с краю, из-под деревьев, окликнул приятель Рудольф Лапатухин. Юрий Иванович отмахивался. Был здесь один свой, из журнальных редакций; был киносценарист, автор единственного фильма, поставленного лет пятнадцать назад: тогда щеголь, гордость ВГИКа, а ныне угасавший после двух резекций желудка; был однокурсник Юрия Ивановича, человек из горемычного племени, добывающего пропитание писаньем материалов на радио, сбежавший с утра пораньше из дому, чтобы не слышать попреков тещи.
Между тем он повернул на узкую мощеную улицу, мысли его сменились. Оставалось пройти квартал до журнального корпуса, Юрий Иванович с его севшим в последние годы зрением угадывал зеленые комья растений в широких торцевых окнах. Навстречу шел чернобородый человек с большой папкой через плечо, такие носят художники. Он отступил под свисающие ветви, пропуская Юрия Ивановича, в тот же миг между ними проскользнула девушка, выбросив вперед сумку на длинном ремне, обвеяв запахом разгоряченного тела и духов. Юрий Иванович знал девушку, чернобородого, согнутого старика с палкой, встреченного за три улицы отсюда, и они знали его в лицо — примелькались в буфетах, на этажах. Мощеная улочка была преддверием редакционных этажей, преддверием, выдвинутым в восьмимиллионный город. Здесь день-деньской двигались во встречных направлениях студенты со своими первыми статейками, подтянутые мужчины в дорогих кожаных куртках, должных свидетельствовать об их жизненных успехах, — трудяги, кормильцы, обегающие с утра редакции; старцы с заискивающими глазами, с обкатанными с пятидесятых годов устными рассказами о встречах с великими; женщины, честолюбивые дурнушки, в их походке была решимость пробиться в издательские планы, на журнальные полосы, прокормиться своим трудом; здесь пролетали красивые, как птицы, женщины, в чьих подкрашенных глазах, во взлетающих юбках с оборками, в игре бижутерии читалось желание доказать принадлежность к миру мысли, вернисажей; разминуясь, поднимут друг на друга глаза или идут следом, глядя в затылок другому. Чтобы затем, покружив в гладком, как чаша сепаратора, вестибюле издательства — от вахтера к дверям лифта, оттуда мимо гардероба, где блестят в пустоте крючки, — задержаться возле стеклянного, наполненного книжной и журнальной продукцией киоска. Оглядеть обложки, под которыми сброшюрованы листы с их проблемными очерками, ямбы, верлибры, экологические статьи, рассказы и чертежи катамаранов для юных моделистов-конструкторов. Оглядеть каждый раз со смущением, невесело, дивясь ли тому, что под обложки заключены их вымыслы, события души, обращение к погибшему на фронте отцу, судьба высмотренного в командировке выпускника СПТУ или судьба бабушки, ныне где-нибудь на Зацепе сидящей у круглого стола, застланного бархатной, в проплешинах скатертью.
Но щелкнет кнопка в стене, и вспыхнет над ней планка, все бросятся на щелчок, столпятся, а затем ринутся в зеркальное нутро лифта.
На этажах они разойдутся по гладким, отсвечивающим, будто дуло, коридорам, отличным только табличками на дверях. Их повертит в отделах десятков различных журналов, вновь подвешенный на троссах ящик соберет и спустит вниз. Ненадолго они смешаются в улочке-преддверии. Разнесут их собственные ноги. Автобусы с горячими от солнца дерматиновыми сиденьями. Сплотки электрических вагонов с ветром, с визгом токоприемника по контактному рельсу бегущие от одной подземной станции к другой, куда по косо падающим стволам спускаются людские потоки.
У себя в комнатке на одиннадцатом этаже Юрий Иванович посидел, привалившись к стене. Стена подрагивала: на первых этажах, в подошве двадцатиэтажной башни, типографские машины гнали миллионные тиражи.
Зазвонил телефон. Пошло, поехало, покатилось!
Телефон пускал редкие, густые трели. Звонил мужчина, не любитель говорить, скучный, с тяжелым нравом. Так же вероятно, что нрав ни при чем, звонить в редакцию для него дело непривычное. В том и другом случае разговор укладывается в точный вопрос — ответ, знал Юрий Иванович. Дойный аппарат, так он называл свой телефон, за годы сотрудничества выработал способность получать информацию о человеке на том конце провода — по дыханию в мембрану или по тому, как человек вертел диск или вдавливал кнопку, еще ли как — тут была закрытая для людей жизнь гигантской грибницы телефонной сети, а затем телефон своим звонком моделировал собеседника. Юрий Иванович угадывал звонки автора-новичка и нахрапистого профессионала, зубами вырывавшего место в номере, звонки жены и детей, и главного редактора, и сукиного сына, что с придыханием сообщает о посланной им жалобе в высокие инстанции, и звонки друзей, их жен, и какого-нибудь полузабытого приятеля, трижды подводившего, он просит командировку в Краснодарский край, тащится туда с семейством в отпуск, ясное дело, подведет в четвертый раз, напишет зелепуху, отписку. С легкостью Юрий Иванович угадывал в треньканье телефона настойчивое требование и припасенную угрозу, нудеж, как будто бесцельный, а на самом деле имеющий цель сбросить на другого тягостное состояние. Но удивительное дело, не всегда угадывал звонок друга, этакий знак без особого вроде смысла: чего пропал, или: улетаю в командировку. Телефон, таким образом, предупреждал не о цели звонка, а о средстве, какое применят против Юрия Ивановича, заставляя сделать нужное им. Юрий Иванович до сих пор не решил, стал ли телефон, этот набор катушек и проводков, заключенный в пластмассовый корпус, союзником и щадит его, предупреждая. Или же глумится над Юрием Ивановичем, одобряя превращение потока слов, пропускаемых ежедневно через его начинку, в некую присоску, щупалец, через которую город высасывает из Юрия Ивановича жизненные силы, и всем своим телефонным существом дожидается дня, когда от Юрия Ивановича останется оболочка с усиками и ободком золотого кольца на бескровном пальце.