В комнате допросов молодой мальчишка, стоит на коленях, опустив голову так, что тощие лопатки торчат строго вверх, будто срезанные крылья. Над его головой застыли палачами два пистолетных дула, а на драных изгойских лохмотьях чернеют следы крови и грязи. Долетался, птенец.
— Патруль поймал у ворот фракции, — не дожидаясь вопроса, обозначает ситуацию Макс.
— Вооружен? — Эрик пока искренне не понимает, с чего из-за этого тщедушного такой переполох, пока не пересчитывает в уме все посты и кордоны, которые ему удалось пройти незамеченным. Либо патрульные в конец охуели от безделья, либо парнишка чёртов фокусник.
— Нет. Консервный нож не считается.
Эрик хмыкает. Консервным ножом он бы вырезал полдеревни убогих без шума и пыли, но от этого трясущегося такой прыти ждать не приходится.
— Чего ему тут надо?
— Говорит, за ней шёл.
За ней. За Юнис, значит. В мозгу что-то болезненно щёлкает. Выследил. Дышал в спину, шёл след в след, пока она возвращалась из этой проклятой командировки. Как чувствовал, что от этого дела знатно несёт дерьмом.
— У неё глаза на жопе были?! — Макс в ответ лишь плечами пожимает, кивает в сторону двери, мол, сам спросишь. — Тебе чего от неё надо, малой? — Эрик склоняется над ним, почти по-отечески, с сочувствием улыбается; за маской лживого участия оскал хищника, который готовится грызть глотку, если ответ его не устроит. ― Ты всё равно отсюда не уйдешь, просвети-ка нас?
Паренёк нервно сглатывает горькую слюну, когда перед его носом запорхал бабочкой его же ржавый консервный ножик, изъятый при обыске.
— Ей здесь не место.
Набор букв, сложенных в четыре простых слова; Эрик чувствует, будто его окунули рожей в ледяную воду, и капли текут вдоль хребта и по грудине, вызывая морозную дрожь. Ни черта он не понимает, в чём дело. Почему это отребье смеет говорить о ней, смеет делать предположения и выводы, с какой стати он может что-то о ней, о его Бесстрашной, утверждать?
— Фракция тупых солдафонов. Лживая система. Здесь нет свободы. Свобода там, за Стеной! — дрожащий голосок звенит, выплёвывает бредовые лозунги, режет слух, вызывая больное головокружение. Изгой молкнет, мешкает, его колючий взгляд носится, отталкиваясь от бетонно-серых стен, словно ища подтверждения своим, полным ненависти, словам. — Ей здесь не место! Она другая!
Маленький смешной афракционер и эта стальная стерва, выкованная огнём огненной фракции. Эрик своим ушам не верит. Натасканный хищник, он нюхом чует малейшие колебания воздуха. Чует, как изменился взгляд изгоя, как изменился тон речи, как поджались его тонкие, сухие, обкусанные губы, произнесшие это слово.
Она. Отплатила, так отплатила. Монетой того же номинала.
— Забрать, значит, её пришёл?
Эрик на целую, бесконечную секунду времени перестаёт соображать. Кулаки сжимаются до хруста суставов, ему хочется вытянуть из него кишки, обернуть вокруг горла, повесить над пропастью или на самом высоком здании Чикаго рядом с голограммой вечно пиздящей Метьюс. Но он же, мать его, Лидер, и терять блядский самоконтроль перед стаей не имеет морального права.
— Вы не можете её удерживать.
Эрик выпрямляется, расправляет плечи, хрустит шеей, глядя в упор на непроницаемое, чёрное стекло, за которым Юнис, наверняка, наблюдает за ними. Усилием воли он отворачивается от изгоя, молча вручает Максу в руки свой табельный пистолет. Эрик не уверен, что выйдя за дверь и взглянув на неё, у него не сорвёт тормоза.
— А ты, оказывается, та еще сука!
Он вырастает перед ней, заслонив собой тусклый свет лампы; её взгляд застывает на уровне его сцепленных на груди рук, на блуждающих, ломаных линиях рисунков, и выше не поднимается. Юнис не хочет смотреть ему в глаза, не хочет резать себе душу.
— Это мой информатор.
Казалось, он забыл, как звучит её голос. Впалые щёки, острые скулы, обтянутые бесцветной, тонкой, как бумага кожей, тени, залёгшие под глазами — долгий рейд дался ей тяжело. Ему не нужно оружие, чтобы одним чётким движением свернуть ей шею, но истово взлелеянная по дороге ярость потерялась за тяжелой дверью допросной, оставив взамен голую, выжженную пустоту.
— Трахалась с ним, значит. А он влюбился, вот незадача!
Он смеётся надсадно, картинно хлопает себя по бокам, качает головой. Куражится. Над ней и сам над собой. Хочется влепить ей пощечину, чтобы дёрнулась её маленькая голова, чтобы рассыпались эти покрытые трущобной пылью волосы. Боль предательства щиплет уголки глаз, колет в грудину ровно по центру и чуть левее; Эрик до последнего был уверен, что там давно не осталось ничего живого, но снова ошибся. Там всё ещё болит.
— Ему семнадцать. Я не знаю, что он там себе напридумывал. И я не сплю с малолетками, в отличие от тебя, — откликается Юнис, ни на полтона не повысив голоса. Стальная, невозмутимая, как маяк среди бушующей стихии. Можно биться об неё вечно, пока не расшибёшь себе лоб, не разобьешь костяшки в кровавое месиво. Чисто технически Эрик не считает себя виновным. Он предоставил ей выбор, она его сделала. Пусть знает, что свято место в его постели пусто не бывает, а то, что место в его сердце строго одно, ей знать не обязательно.
— Значит, я виноват?! — он грохает кулаком по столу, орёт, надрывая связки, — На полный медосмотр тебя отправлю. И если узнаю, что хоть один член был в тебе после меня, клянусь, убью!
— Я не заметила слежку, устала, наверное. Признаю, я налажала.
Звон его крика ещё бьется эхом о стены, когда в него вклинивается её оправдательный рапорт, сбивает с толку, переводит с личного на рабочее — единственный способ спасти свою голову от неумолимой кары за непрофессионализм и мнимую измену. Эрик привык мерить всех по себе, и она будет виновна даже в том, что дала повод в себе усомниться. Ей привычно такое положение вещей так, что хочется удавиться.
— У афракционеров есть лидер. У них в подземельях организованная община…
— Охуительная новость! И это конец твоей карьеры, прелесть моя, — он тычет в неё пальцем, мечется зверем по душной, бетонной коробке. Ему тесно в ней. Сердцу за рёбрами тесно.
— Ты хочешь лишить меня работы?
— Да ты хоть представляешь себе, если бы до него дошло, кто ты такая? Если бы он повернул назад? Если б донёс о тебе? — она бы не вернулась со следующего рейда, озвучивать не нужно, это ясно обоим. Эрик толкает ногой железный стул, он со звоном влетает в стену, — В секретарши нахуй переведу! Будешь кофе у меня командирам носить. Голая! Если мозг твой ни на что больше не способен!
— Макс переведёт меня в штаб. Пока мы не удостоверимся, что меня не раскрыли. Временно…
— Навсегда, бля! Я сказал.— Юнис бросает на него быстрый взгляд исподлобья, натыкается на острый, курносый профиль. У него помятое, небритое лицо со следами недосыпа и пьянства, в глазах решимость, которую ей не перебороть ни прямым неподчинением, ни уговорами. Её положение как никогда шатко, спорить бесполезно, да и вредно для собственных нервных клеток, и уповать на их зыбкую, надорванную по шву связь не приходится. Лидер сказал, Лидер сделал. — Так что сиди на жопе ровно и не рыпайся. Марки почтовые будешь у меня клеить, пока язык не отсохнет.
— Только не говори, что не злорадствуешь.
— Видеть твою лживую рожу каждый день? Вот счастье, пиздец!
Запал постепенно сходит на нет. Эрик медленно, лениво поднимает и ставит на место стул, садится лицом к спинке, хлопает себя по карманам в поисках закурить. Мятая пачка небрежно шлёпается на стол, сизый дымок ползёт под потолок к отверстию вытяжной системы. Лидер смотрит поверх неё, сквозь неё, куда угодно, только не в её болотистые глаза, не на съежившуюся за столом фигурку, не на усталое, осунувшееся лицо. Плюнуть бы, послать всё нахрен, выгнать долбанную черную шлюху из койки и уйти в одиночный запой, пережить подлый удар по самолюбию без посторонних глаз. Чёртова сука связалась с изгоем. И плевать для каких целей. Лучше бы это так и оставалось плодом его нездорового воображения.