– Башка здесь ни причем, Тойба. Я тебе рассказывал, что еврейские дети чаще и слаженнее других детей пели в центре лагеря за двойной колючкой. А между лагерями – внутренним для русских военнопленных и еврейских детей и нами – пацанвой со всех концов фашисткой Европы был ров. Каждое утро в ров сбрасывали трупы русских военнопленных и еврейских детей….
Удивительно курчавых девочек, ангелоподобных мальчиков. Затем со стороны русских бараков появлялись поющие лошади – запряженные в тележку четверо русских военнопленных. На тележке стояли плетенки с хлорным порошком. Двое русских равномерно разбрасывали хлор по всему периметру рва….
К концу войны этого рва не стало. Русских военнопленных и еврейских детей тоже… Я долго потом искал глазах этих курчавых девочек… Они мне снились под еврейские колыбельные… С июля 1942-го по май 1945-го… После войны я не мог не встретить тебя… Как и забыть ужасов прошлого…
– Поэтому я и не судила тебя. Но после твоих страшных на идиш я поклялась, что твой сын не будет знать этого языка... И не дала ему этих знаний, унесла с собою в могилу. Но и ты хорош, мог бы привить Витьке хотя бы любовь к польскому… Ладно, я рабочая, а Витька был в ту пору школьником, хорошистом…
- Причем здесь хорошист, Тойба. Своим материнским сердцем ты сделала его аидом. У тебя всё и всегда сводилось к единственной житейской формуле: а бене мунес – гобрахт мунес… И что твой Яхве… Что он, сделал его равным в твоем местечковом мире? Куда там… он так и остался навсегда шейгицем…. Понимаешь, Витька, ты – шейгиц!
– Зачем ты, Николай, при ребенке заговорил на гражданском?
– Да он у тебя и по-русски разговаривать по-божески не умеет. Пришел и говорит, папа, а как ты «броешься», как дед Наум или по-другому… Так вот, по другому я бреюсь, Тойба, по-русски…
– Много сделали для тебя эти русские. Да если бы не ты со своим внешним рыцарством, вышла бы замуж за грузина! Сталин-то бы грузином!
– Сталин был палачом. А Витька будет у нас лишенным родовой памяти… Манкуртом, так сказать… Гражданский язык для него запретен, польский – нежелателен, немецкий – проклят… А как быть с аристократическим французским? Кес_кесе…
– Никогда! Аристократов давно сбросили в Черное море, и утопили в гнилом Сиваше…
– Лучше бы, Тойба, в этом гнилом Сиваше твою дурь сталинскую утопили… А тебя бы ради памяти моей сохранили…
– И только? Этого очень мало для жизни на земле, Николай… На нашей прошлой советской земле… А с Витькой мы Пушкина регулярно читаем!
– Вот уж дурь, Тойба! Очень скоро ваш Гарматный будет украинцам не по носу…
– Это уж слишком, украинцы – стойкие интернационалисты! Не дури, Николай…
Вот и поговорили… Перегрузили мне сны, пережгли душу, а по сути, отец 1927 года рождения прервал свою земную жизнь суицидом в декабре 1987 года. Земной путь малолетнего узника рабочего фашистского концлагеря под Берлином прервался в Киеве в возрасте 59 с половиной лет.
Мать Тойба 1932 года рождения умерла ровно через двадцать лет после смерти своего прежде супруга, в декабре 2007 года на 76-ом году жизни.. Встретились они в 1952 году, после моего рождения брак их по сути прервался. Но развод они оформили только в 1962 году, в пору получения матерью фабричной однокомнатной квартиры с двумя соседями.
Суммарный земной возраст моих родителей составил 136 лет. Отсюда ровно половину, 68 лет полагается прожить мне. Это меньше, чем прожил Будда – 80 земных лет, но больше, чем прожил Иисус – 33 земных года. Но вот, что заметили всяческие геронтологи. Во-первых, в спокойном ритме за письменном столом человек может прожить на 10% больше… Следовательно, я способен прожить все 74.
А мистики связывают теологически возраст земного пророка и его последователя. И тогда средний между возрастом Будды и моим предполагаемым биологическим возрастом (68+80):2… Те же 74 года… Так что с Вечностью вроде бы договорился… А с творчеством… Впереди 15 творческих лет… Как знать, что из этого выйдет…
Польский и идиш я точно уже не выучу – их просто не будет в моем жизненном расписании, а мой street_English так и не станет во мне языком духовной западной касты. Так и останусь ни в тех, ни в этих, но ровно на своем месте, за писательским столом в городе Киеве, и до последнего вздоха буду писать по-русски, и дышать по-русски, и по-русски открывать новые духовные горизонты. А они ещё у меня будут, хоть и говаривал на сей счет дедка Наум: «Эйн Гот вейс!»