В самом деле, как ведутся, скажем, исследования морского дна, его рельефа? Как вырабатывается представление о нем? Из свидетельских показаний эхолота, из отдельных линий, наносимых его пером на бумагу. А что между линиями? Они же не сплошные. Как заполняются довольно обширные промежутки, белые пятна? Каждый океанолог делает это по-своему, как ему видится. Значит, объективные, реальные данные эхолота плюс воображение. А нельзя ли этот индивидуальный и не очень-то надежный фактор — воображение — заменить точным математическим анализом? Ведь существуют же какие-то закономерности для рисунка, для профиля океанского дна. Так почему бы не получить для описания этого дна определенные математические формулы? Какие имеются, например, для описания шероховатых поверхностей металла. «Не пора ли покончить с ерундистикой в вашем деле?» — воскликнул увлекшийся Смилга, вызвав новое взвихрение Игоря: «Опять это дурацкое словечко! Тебе легко теоретизировать, сидя за столом. Тебя бы с нами в море!» — «И пойду!» — сказал Смилга. «Слово?» — «Слово!» — «Заметано», — сказал Белоусов. «А мы? — возопили остальные двое, историк Тоник и хирург Юлька. — Мы тоже хотим в океан. Мы тоже мятежные и ищем бури». — «А вы помашете нам платочком с берега», — сказали Игорь и Валька.
И отверженные мятежные махали двумя шарфами с причала, предварительно отмахав десять тысяч километров от Москвы до Владивостока. Но они не были просто праздными отпускниками, приехавшими проводить друзей. Они были соучастниками упомянутого выше литературного альянса, который разбился, лучше сказать, разделился пополам: двое уходили в море, двое оставались на суше. Все четверо договорились соорудить по возвращении «Витязя» в порт коллективный репортаж о том, как он готовился к походу и как плавал. Трое были верны обязательствам, четвертый увильнул, сославшись на занятость. Фамилию не назовем, но, вспомнив посвящение на книге, спросим в его же шутливом стиле: кто тут лентяй, а кто работящий?.. Ладно, справились втроем, «три кандидата разных наук», так подписались. Два профана в океанологии — историк, хирург — и специалист-океанолог. Репортаж в таком духе и построен: профаны ходят по кораблю, всем мешают, всюду суют свои некомпетентные носы, восторгаются, резонерствуют, фантазируют, а деловой человек, знаток, в своих комментариях осаживает обоих, возвращает к реальности и попутно сообщает им и читателям массу интереснейших и точных сведений, которые не нуждаются в проверке: «В этом обществе дилетантов высокой квалификации мне отводится роль зануды-критика».
Все это написано людьми веселыми, симпатичными, ясными. Напечатано в журнале с назидательным названием «Знание — сила». Но сила, оказывается, еще и в душевной чистоте, в душевном здоровье, которым, кстати, Белоусов-старший тоже обладал в полной мере. Это было его глубоко внутренним состоянием, существом его: душевная ясность. Хотя внешне он конечно же, как любой из нас, был подвержен сменам настроений и не находился в постоянной механической уравновешенности. Мог вспылить, сказать резкие слова, но где-то там у него внутри был надежно упрятан компас с магнитной стрелкой, не подвластной никаким случайным, наносным влияниям. Она могла только дрогнуть на некий момент, чуть колебнуться влево, вправо и тут же лечь на верное направление, определить точный курс в отношениях с людьми. Думаю, что мой капитан стал бы своим человеком в кругу друзей Белоусова-младшего. Я говорю это, не забывая о времени, в которое формировались характер, взгляды Михаила Прокофьевича, и времени, когда росли его сын с товарищами. Времена разные — в деталях, в обстоятельствах, — а эпоха-то, в общем, одна… Я сказал: стал бы своим, имея в виду, что сближение произошло бы, вероятно, не сразу. Мои капитан медленно входил в дружбу, отграничивая это понятие от знакомства, приятельства. Он был общителен, гостеприимен, но в свои истинные друзья записывал с суровым отбором. Мы говорили об этом с Игорем. Я так впрямую его и спросил:
— Скажите, Игорь, а ваши друзья могли бы стать друзьями вашего отца?
— Отец бы в нас кое-что принял, — сказал он, — а кое-что отверг. Вернее, принял бы многое, а что-то отверг бы. Так же, как мы в нем. Но я ведь мысленно ввожу его в наш круг таким, каким помню, а мое тогдашнее восприятие было, естественно, восприятием семнадцатилетнего, и какая-то поправка на это необходима. Часто и подолгу беседуя со мной последние месяцы в Москве, отец, наверно, не полностью все же раскрывался перед юношей, который лишь начинал созревать духовно. Да и сам он был человеком современным в том смысле, что изменялся вместе с изменяющимся временем. Что-то бы сдвинулось в нем за эти годы и ушло, а что-то бы распахнулось. И он был бы среди нас, среди моих друзей органичен, — со своими принципами, убеждениями, манерой поведения и даже манерой шутить.