«Я только что вернулся домой с Белорусского вокзала. Провожал Игоря и Анну Николаевну в… чуть было не сказал — в плавание. Игоря-то, впрочем, в плавание, а Анну Николаевну — в Калининград, откуда уходит в рейс новый океанографический корабль «Академик Курчатов». Она сказала мне:
— Я не видела «Витязя», он во Владивостоке, туда не выбраться. А это — близко. Надеюсь, что судно будет стоять у самой пристани и я попаду на борт не по узеньким досочкам, как когда-то с Мишей.
«Академик Курчатов» пойдет в юго-восточную часть Тихого океана, маршрут сказочный, на острове Пасхи побывают, на Галапагосских островах. И снова с Белоусовым — Смилга. Во второй раз. Увлекся. Дело-то оказалось, как он и полагал, стоящим: математический анализ в исследованиях океанского дна. На «Витязе» считали «вручную». На «Курчатове» стоит электронно-счетная машина «Минск-2».
Перелистываю блокноты, слушаю диктофон, перебираю старые фотографии. На одной — три моряка, три соплавателя, встретившиеся на борту «Красина»: капитан Белоусов, капитан Мелихов, капитан Готский. Они и сейчас, став ледоколами, часто встречаются в Арктике на ледовых проводках, приветствуя друг друга гудками: «Капитан Белоусов», «Капитан Мелихов», «Капитан Готский». Они по-прежнему в морях.
А когда линотип наберет эти строчки, Игорь Белоусов тоже будет в океане».
Это я, извините, снова себя цитирую, Так заканчивался очерк «Мой капитан», написанный и напечатанный одиннадцать лет назад.
А сейчас, когда линотип набирает вот эти строки, нет в живых ни Анны Николаевны, ни Игоря. Сын «пережил» отца на два года, уйдя из жизни в сорок четыре, и так же внезапно, от разрыва сердца, за неделю до ухода в очередное океанское плавание.
Моего капитана видят теперь все, кто проходит Суворовским бульваром. На доме № 9 — мемориальная доска: на гранитной консоли скульптурный портрет Белоусова в зимовочном капюшоне, а ниже металлический полуразвернутый свиток, как берестяная грамота, со словами: «В этом доме с 1937 года по 1946 год жил известный исследователь Арктики, Герой Советского Союза Михаил Прокофьевич Белоусов». И — маленькая золотая звездочка.
ЭПИЛОГ
Если саратовская Нижняя улица была «вокзалом», с которого меня отправили в путешествие по жизни, то Моховая в Ленинграде — первая «станция» на этом пути, а «далее — везде», как пишется в железнодорожных расписаниях. Тут у меня явился случай вернуться на первую станцию.
Я приехал в писательский Дом творчества в Комарове под Ленинградом заканчивать эту книгу. Кстати, оговорюсь в эпилоге, хотя об этом следовало раньше предупредить читателя, который мог недоумевать по поводу разночтения в датах, что книга писалась не подряд, глава за главой, а в разное время, и потому все даты, временные отсчеты, даны к моменту написания того или иного эпизода.
Мотивы, по которым я решил пожить в поселке на берегу Финского залива, должны быть понятны. Мне хотелось, работая над последними страницами повести, быть поближе к городу, где прошла моя юность, где происходило становление моей профессии, где похоронены мои отец и мать. Я собирался еще раз походить по его улицам, подышать воздухом Невы, Невского, Летнего сада, Моховой, встретиться с друзьями-приятелями — ох как мало их осталось! К сожалению, болезнь ног привязала меня на весь срок путевки к коттеджу, в котором я поселился, выпуская лишь в столовую, в библиотеку да к скамейке в яблоневом саду.
И все же не жалею я дней, проведенных в Комарове: мне хорошо работалось под долетавший в раскрытое окно шум сосен, сливавшийся с шумом моря, моря моего детства — Сестрорецк-то рядом.
И — как бы заново рождающееся знакомство с людьми, которых знал 40—50 лет назад и все это время не видел. Факт в чем-то и грустный, — ведь только по другим замечаешь, как ты сам постарел, — но и поднимающий со дна души, казалось, уже навсегда погасшие воспоминания.
В неумолчно болтающей за обеденным столиком старухе с неожиданно звонким для ее возраста голосом, покрывающим весь остальной говор в столовой, с немалым трудом узнаешь бойкую комсомольскую поэтессу.