— А я не колодец, в котором ты утонула? — Шутка мужа свидетельствует о его хорошем настроении: дело с карпами подвигается успешно. Уже давно кипят овощи на плите, уже укреплена на краю стола мясорубка, и в ее пасть летят кусочки рыбы, хлеба, сырого лука, выползая сквозь решетку длинными кручено-перекрученными перламутрово поблескивающими колбасками. Кухня наполняется запахами, они пока раздельны: запах овощей из кастрюли, запах лаврового листа, запах свежеразделанной рыбы, они еще не переплелись в единый духовитый аромат. К изготовленному фаршу добавляются яйца, молотый перец, все это перемешивается в густую массу, и наступает никому не доверяемая операция: сама фаршировка, начинка, заполнение рыбьих кожаных мешочков; быстрые, смоченные в воде, ладони пришлепывают их, заглаживают, придавая нужную форму, опускают в кастрюлю с овощами.
— И долго вы жили в Лондоне? — спрашиваю.
— Пять лет. Но ездили в отпуск, на каникулы домой. Папу дела́ отпускали лишь дважды, а мы с мамой каждое лето отправлялись на теплоходе «Кооперация» в Ленинград. И в каком-то смысле нам с Томкой приходилось вести двойную жизнь. Тогда в советской колонии не было школы. Мы учились в колледжах. Я в мужском, в Хэмпстеде, фешенебельном районе Лондона. И колледж соответственно дорогой, со всеми консервативными традициями и условностями. И я — «маленький лорд», хотя сын коммуниста и коммунистки. К языкам у меня способность…
— Подтверждаю, — сказала жена.
— …И я быстро начал шпарить по-английски, если и с акцентом, то как валлиец, словно родился не в Саратове, а где-нибудь в Южном Уэльсе. В толпе воспитанников колледжа, возвращающихся с занятий, вы не только по одежде, а и по манерам не отличили бы меня от остальных «молодых лордов». Летом же — полная перестройка, и внешняя и внутренняя. Пионерский лагерь в Токсове: побудка горном, походы под барабан, выбивающий музыкальную скороговорку: «Стар-рый барабанщик, стар-рый барабанщик крепко спал, вдруг проснулся, перевернулся, всех буржуев р-разогнал!», песни у костра про «картошку-тошку-тошку», про «синие ночи», которые «взвиваются кострами», игры в «чапаевцев», в «красинцев», вечерний спуск флага… И не хотелось возвращаться в благопристойно-чопорную и — я не знал тогда этого слова, но душой ощущал — ханжескую атмосферу колледжа. Как мы радовались с Томочкой, когда отца отозвали из Лондона — он был назначен уполномоченным Наркомвнешторга по Ленинграду — и мы навсегда вернулись домой. Среднее образование я добирал в школе номер семь на Выборгской стороне…
— В Седьмой образцовой? Недалеко от Финляндского вокзала?
— Ближе к заводу «Арсенал». Между улицей Комсомола и набережной Невы.
— Директор Иван Федорович?
— Иван Федорович Генрихов. В ту пору знаменитый на весь Ленинград директор.
— Да это же моя подопечная школа, как корреспондента пионерской газеты «Ленинские искры». Я у вас целые дни проводил. И даже состоял на учете в вашей комсомольской организации, чтобы глубже, изнутри вникать в школьную жизнь. А Генрихов — мой партийный рекомендатель.
— Я помню вас, вы бывали в нашем спецклассе.
— Для детей иностранных специалистов?
— И таких, как мы с Томкой, живших долго за границей.
— Почему вы сразу сегодня не признались, что знаете меня?
— Вы же сказали, что я легко узнаваем. Полагал, что уж школьником-то должны помнить.
— Нет, вы в моей памяти только крошечный спутник по теплушке. По школе я вас с сестрой не помню. Наверно, ни разу не слышал там вашей фамилии.
— Но на глаза-то я вам наверняка попадался. И был, выходит, менее узнаваем, чем сейчас…
— Витя, ты ведешь допрос, как в суде, — опять заступилась за меня Алла Васильевна. — Бывает, что в пожилом возрасте детские черты проступают сильнее.
— Убавь огня на плите…
— То, что вы учились в Седьмой образцовой, — сказал я, — очень для меня кстати. Не люблю часто употребляемых поговорок, но про этот случай лучше не скажешь: на ловца и зверь бежит. Я ведь приехал из Москвы уточнять сведения о Генрихове, хочу написать об Иване Федоровиче.
— Вот сие — дело стоящее, рад помочь. Человек был незаурядный. Вам известно, слышали, что он из милиционеров?
— Не только слыхал, а и нашел нынче в архиве в подтверждение тому документы, копии которых принес бы показать, если б знал, что встречусь с учеником Ивана Федоровича. Он служил в милиции под конец гражданской войны и несколько лет после нее.
— У него с гражданской правая рука со скрюченными пальцами?