- Садись, отдышись,- сказал Едигей, когда они вошли в будку.
- И ты садись,- сказала она мужу.
Они сели.
- Что случилось?
- Казангап умер.
- Когда?
- Да вот только что заглянула - как он там, думаю, может, чего требуется. Вхожу, свет горит, и он на своем месте, и только борода торчком как-то, задралась кверху. Подхожу. Казаке, говорю, Казаке, может, вам чаю горячего, а он уже...- Голос ее пресекся, слезы навернулись на покрасневших и истончившихся веках, и, всхлипнув, Укубала тихо заплакала.- Вот как оно обернулось под конец. Какой человек был! А умер - некому оказалось глаза закрыть,- сокрушалась она, плача.- Кто бы мог подумать! Так и помер человек...- Она собиралась сказать - как собака на дороге, но промолчала, не стоило уточнять, и без того было ясно.
Слушая жену, Буранный Едигей, так прозывался он в округе, прослужив на разъезде Боранлы-Буранный от тех дней еще, как вернулся с войны, сумрачно сидел на приставной лавке, положив тяжелые, как коряги, руки на колени. Козырек железнодорожной фуражки, изрядно замасленной и потрепанной, затенял его глаза. О чем он думал?
- Что будем делать теперь? - промолвила жена.
Едигей поднял голову, глянул на нее с горькой усмешкой.
- Что будем делать? А что делают в таких случаях! Хоронить будем.- Он привстал с места, как человек, уже принявший решение.- Ты вот что, жена, возвращайся побыстрей. А сейчас слушай меня.
- Слушаю.
- Разбуди Оспана. Не смотри, что начальник разъезда, неважно, перед смертью все равны. Скажи ему, что Казангап умер. Сорок четыре года проработал человек на одном месте. Оспан, может, тогда еще и не родился, когда Казангап начинал здесь и никакую собаку ни за какие деньги не затянуть было тогда сюда, на сарозеки. Сколько поездов прошло тут на веку его - волос не хватит на голове... Пусть он подумает. Так и скажи. И еще слушай...
- Слушаю.
- Буди всех подряд. Стучи в окошки. Сколько нас тут народу - восемь домов, по пальцам перечесть... Всех подними на ноги. Никто не должен спать сегодня, когда умер такой человек. Всех подними на ноги.
- А если ругаться начнут?
- Наше дело известить каждого, а там пусть ругаются. Скажи, что я велел будить. Надо совесть иметь. Постой!
- Что еще?
- Забеги вначале к дежурному, сегодня Шаймерден сидит диспетчером, передай ему, что и как, и скажи, пусть подумает, как быть. Может, найдет мне замену на этот раз. Если что, пусть даст знать. Ты поняла меня, так и скажи!
- Скажу, скажу,- отвечала Укубала, а потом спохватилась, как бы вспомнив вдруг о самом главном, непростительно забытом ею.- А дети-то его! Вот те на! Надо же им первым долгом весть послать, а то как же? Отец умер...
Едигей нахмурился отчужденно при этих словах, еще больше посуровел. Не отозвался.
- Какие ни есть, но дети есть дети,- продолжала Укубала оправдывающим тоном, зная, что Едигею это неприятно слушать.
- Да знаю,- махнул он рукой.- Что ж я, совсем не соображаю? Вот то-то и оно, как можно без них, хотя, будь моя воля, я бы их близко не допустил!
- Едигей, то не наше дело. Пусть приедут и сами хоронят. Разговоров будет потом, век не оберешься.,.
- А я что, мешаю? Пусть едут.
- А как сын не поспеет из города?
- Поспеет, если захочет. Позавчера еще, когда был на станции, сам телеграмму отбил ему, что, мол, так и так, отец твой при смерти. Чего еще больше! Он себя умным считает, должен понять, что к чему...
- Ну, если так, то еще ладно,- неопределенно примирилась жена с доводами Едигея и, все еще думая о чем-то своем, тревожащем ее, проговорила: - Хорошо бы с женой заявился, все-таки свекра хоронить, а не кого-нибудь...
- Это уж сами пусть решают. Как тут подсказывать, не малые лее дети.
- Да, так-то оно, конечно,- все еще сомневаясь, соглашалась Укубала.
И они замолчали.
- Ну, ты не задерживайся, иди,- напомнил Едигей. У жены, однако, было еще что сказать:
- А дочь-то его - Айзада горемычная - на станции с мужем своим, забулдыгой беспро-будным, да с детьми, ей ведь тоже надо успеть на похороны.
Едигей невольно улыбнулся, похлопал жену по плечу.
- Ну вот, ты теперь начнешь переживать за каждого... До Айзады тут рукой подать, с утра подскочит кто-нибудь на станцию, скажет. Прибудет, конечно. Ты, жена, пойми одно - и от Айзады, и от Сабитжана тем более, пусть он и сын, мужчина, толку будет мало. Вот посмотришь, приедут, никуда не денутся, но будут стоять как гости сторонние, а хоронить будем мы, так уж получается... Иди и делай, как я сказал.
Жена пошла, потом остановилась нерешительно и снова пошла. Но тут окликнул ее сам Едигей:
- Не забудь перво-наперво к дежурному, к Шаймердену, пусть кого-то пошлет вместо меня, я потом отработаю. Покойник лежит в пустом доме, и рядом никого, как можно... Так и скажи...
И жена пошла, кивнув. Тем временем на дистанционном щите загудел, заморгал красным светом сигнализатор - к разъезду Боранлы-Буранный приближался новый состав. По команде дежурного предстояло принять его на запасную линию, чтобы пропустить встречный, тоже находящийся у входа в разъезд, только у стрелки с противоположного конца. Обычный маневр. Пока поезда продвигались по своим колеям, Едигей оглядывался урывками на уходящую краем линии Укубалу, точно бы он забыл что-то еще сказать ей. Сказать, конечно, было что, мало ли дел перед похоронами, всего сразу не упомнишь, но оглядывался он не поэтому, просто именно сейчас он обратил внимание с огорчением, как состарилась, ссутулилась жена в последнее время, и это очень заметно было в желтой дымке тусклого путевого освещения.
"Стало быть, старость уже на плечах сидит,- подумалось ему.- Вот и дожили - старик и старуха!" И хотя здоровьем бог его не обидел, крепок был еще, но счет годам набегал немалый - шестьдесят, да еще с годком, шестьдесят один было уже. "Глядишь, года через два и на пенсию могут попросить",- сказал Едигей себе не без насмешки. Но он знал, что не так скоро уйдет на пенсию и не так просто найти человека в этих краях на его место - обходчика путей и ремонтного рабочего, стрелочником он бывал от случая к случаю, когда кто-то заболевал или уходил в отпуск. Разве что кто позарится на дополнительную оплату за отдаленность и безводность? Но вряд ли. Поди таких сыщи среди нынешней молодежи.
Чтобы жить на сарозекских разъездах, надо твердый дух иметь, а иначе сгинешь. Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей все равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай ее такую, какая она есть, а человеку не все равно, что и как на свете, и терзается он, томится, кажется, что где-то в другом месте, среди других людей ему бы повезло, а тут он по ошибке судьбы... И оттого утрачивает он себя перед лицом великой неумолимой степи, разряжается духом, как тот аккумулятор с трехколесного мотоцикла Шаймердена. Хозяин все бережет его, сам не ездит и другим не дает. Вот и стоит машина без дела, а как надо - не заводится, иссякла заводная сила. Так и человек на сарозекских разъездах: не пристанет к делу, не укоренится в степи, не приживется - трудно устоять будет. Иные, глядя из вагонов мимоходом, за голову хватаются - господи, как тут люди могут жить?! Кругом только степь да верблюды! А вот так и живут, у кого на сколько терпения хватает. Три года, от силы четыре продержится - и делу тамам*: рассчитывается и уезжает куда подальше...