— Вот дурища! — шепчет Мурка. — Цветы мужику приволокла!
Тут Мышка прыскает вперед и протягивает свои цветочки какому-то субъекту в ватнике и кирзовых сапогах. Субъект мнется, жмется, наконец, прикладывается к Мышкиной щечке, и они удаляются в сторону выхода.
— Какая у него голова интересная! — задумчиво говорит Мурка.
— Ничего интересного. У всех коренных народов Севера такая прическа.
— Ну да, он же якут, — соглашается Мурка.
На самом деле Северный Олень никакой не якут. Черты его лица — расплывчаты. Фигура — неопределенна. Как предмет в пространстве он совершенно невнятен. Вот только голова. Голова такая… в кружочек. Под горшок, что ли. Иссиня-черного цвета.
— Может, он притворяется, что якут? — говорит Мурка. — Все-таки в Якутске, наверное, лучше быть якутом. Больше любят. Пойдем посмотрим, на такси повезет или на автобусе.
И мы идем смотреть. Но застаем только левый кирзовый сапог, который втискивается на подножку набитого автобуса.
— Жа-а-адный! — тянет Мурка.
На следующий день мы с Муркой сидим на диване. Мы сидим на диване с утра и ждем звонка от Мышки. Мышка не звонит. Мы сидим на диване до вечера и ждем звонка от Мышки. Мышка не звонит. Около полуночи мы решаем, что неплохо бы вызвать милицию и уже наконец вызволить лучшую подругу из лап якутского маньяка. И Мурка даже протягивает руку к трубке. И даже берет ее. И трубка вдруг говорит Мышкиным голосом:
— Я буквально на секундочку! Совершенно нет времени! В Третьяковку решили не ходить. Были в Алмазном фонде. Олень купил ребенку надувного крокодила за восемьсот двадцать девять рублей, но — слава богу! — мне удалось в последний момент схватить его за руку!
— Ты что, купила ему крокодила? — шипит Мурка.
— Ну, Мура, ну, ты что, не понимаешь, он же в своем Якутске таких денег в глаза не видел! Да, пирожки прошли на ура, соляночка тоже имела успех. Конец связи.
И кладет трубку.
— А… — бормочет Мурка. — А… А как же…
Но трубка только угукает в ответ.
— Ну что? — спрашиваю я.
— Кушает хорошо, — отвечает Мурка. — Ходил в Алмазный фонд. Мышка купила крокодила.
— Зачем?
— Оленю.
— А зачем ему крокодил за полярным кругом?
— Ну, ты же знаешь, там большой дефицит зеленых насаждений. Даже салат не растет. От этого у них у всех авитаминоз и цинга.
— А… — говорю я с вопросительной интонацией, имея в виду то, чего мы с нетерпением ждем целый день.
— А вот про это я ничего не знаю! — злобно орет Мурка.
На следующий день мы с Муркой снова сидим на диване и ждем звонка от Мышки. Мышка звонит под вечер и бодро докладывает, что акклиматизация Оленя проходит успешно, голова не болит, температура нормальная, давление приличное, но она, Мышка, уже подобрала ему лекарство, от которого давление будет еще лучше, хотя лучше, если честно, уже некуда.
Тут надо сказать, что у Мышки пунктик. Она всем меряет давление. Дай ей волю, она бы и в метро ездила с надувной грушей. Мы с Муркой как-то предложили ей не сдерживать свой творческий рост и начать ставить клизмы. Мышка задумалась. Вот, думаю, может, ей с Оленя начать. В знак глубокого расположения. Вообще у Мышки большой опыт по уходу за неизлечимыми больными. Чужие беды приводят ее в состояние полной боевой готовности. Живым от Мышки никто не уходил. В прямом смысле. Не один престарелый родственник отдал концы у нее на руках, чем она очень гордится. Однажды у Мышки выдалось упоительное лето. Мама была в одной больнице, бабушка в другой, девяностолетняя бабушкина сестра в третьей, дедушка потерял память, а в Питере тетя Дора, ну, та, в коме, вы помните, начала впадать в детство. Мышка бегала из одной больницы в другую, по выходным ездила в Питер менять судно тете Доре и наслаждалась жизнью. Она до сих пор с нежностью вспоминает об этом лете. Кто не успевает умереть, садится ей на шею. У Мышки в доме всегда толчется какое-нибудь непризнанное дарование неизвестной творческой ориентации, но крайне болезненного вида. Мышка варит дарованию супчики и лечит от соплей.