Двадцать пятого августа тетя Маня ударила дядю Ваню скалкой по голове. Дядя Ваня упал и не умер.
Столь головокружительная кульминация их супружеской карьеры не удивила бы людей, близко знавших тетю Маню. В свои сорок пять лет, в том ядреном возрасте, когда баб называют «ягодка опять», она походила на колючий можжевельник. Это дядя Ваня вытянул из тети Мани все жизненные соки. За двадцать пять лет совместной жизни она ни разу не видела его трезвым. Бывали, правда, минуты просветления, общим счетом штук пять, максимум семь. Но и в эти лихие мгновения глаз у дяди Вани был мутен, дыхание нечисто, речь сбивчива. Он хватал тетю Маню за грудь мозолистой дланью человека физического труда, валил на кровать и икал.
— Эхма, бляха муха! — говорил дядя Ваня тете Мане.
Так он ее любил. Грустно все это было наблюдать, граждане дорогие. Поэтому, когда тетя Маня ударила дядю Ваню скалкой по голове, никто ее не осудил. Да она никому и не сказала. Испугалась и затаилась. Дядя Ваня лежал в беспамятстве трое суток, а на четвертые пришел в себя, посмотрел на тетю Маню прозрачным трезвым глазом и попросил морошки. Тетя Маня испугалась еще больше, потому что из курса школьной программы по литературе знала, что морошку добрые люди без толку не просят. «Отходит болезный», — подумала тетя Маня. А дядя Ваня между тем встал, оправился и прошел в ванную. Там он аккуратно снял с себя трусы и майку, сложил в таз, засыпал стиральным порошком «Новость» и залил горячей водой. Потом выдавил на щетку колбаску зубной пасты — чего с ним отродясь не бывало, — засунул щетку в пасть и долго возил там, пофыркивая от удовольствия. Следующий акт жизнедеятельности привел его под душ. Дядя Ваня тщательно намылился земляничным мылом, потом еще раз и еще, потом голову, потом потер пяточки пемзой и вдруг запел приятным лирическим тенором: «Помню, я еще молодушкой была…»
— Ты че, Вань? — шепотом спросила тетя Маня. Она уже давно готова была упасть в обморок, и только могучее женское любопытство удерживало ее на весу собственного тела.
— Марья Васильевна! — ослепительно улыбаясь, сказал дядя Ваня. — Какой, право, приятный сюрприз! Не соблаговолите ли подать полотенце, душа моя, вон то, в крапочку! А то мне как-то не комильфо представать перед вами в таком, с позволения сказать, натуральном виде! Я, как вы знаете, не поклонник теории повсеместного нудизма, особенно в рамках столь малогабаритной жилплощади.
Ничего не соображая, тетя Маня подала полотенце. Дядя Ваня обмотал чресла крапочкой и вышел из ванной в новую жизнь.
На следующее утро он появился за завтраком в белой крахмальной сорочке и чесучовых брюках, заглаженных в струночку. Брезгливо проведя пальцем по клеенке, он посмотрел на тетю Маню холодным арийским глазом и коротко приказал:
— Скатерть! Цветы! Приборы! Фарфор! Кольцо!
— Кольцо? — пискнула тетя Маня.
— Для салфеток, — снисходительно пояснил дядя Ваня и сделал губами такое движение, будто хотел произнести слово, ну то, сами знаете, с двумя бородавками над первой буквой, ну, чисто по привычке, но сдержался и даже как бы сам себе удивился. Мол, что это я? Что это я хотел сказать? Что за слово такое?
— А теперь, дорогая Марья Васильевна, послушайте, что я имею вам сообщить, — закончив кушать кофий и разглаживая пальцем скатерть, сухо произнес дядя Ваня. — Чистота и уют. Уют и чистота. Вот что я намерен требовать от вас впредь. И, разумеется, хороший вкус. Салфеточки мещанские снять. Грязные тряпки из кухни вон. Лебедей с ковра убрать.
— Как… как убрать? Там же их … там же их… родина! — закричала тетя Маня.
— Лебеди, любезная Марья Васильевна, нынче неактуальны. Нынче актуальны ковры с абстрактными мотивами классиков супрематизма, — с достоинством ответил дядя Ваня и вышел вон.
Вечером кроме обещанной политинформации и сортировки тети Маниных провинностей по мере убывания дядя Ваня сообщил, что подал документы в вечернюю школу.
— Я, ненаглядная Марья Васильевна, все настойчивей ощущаю биение научной жилки в своем еще не треснувшем организме. Призыв, так сказать, к благородной деятельности в области философских умозаключений, — так объяснил он свое горячее решение.
— А эти вот ваши заключения, из них что, из них вообще-то выпускают? — пролепетала ошарашенная тетя Маня.
— Ах, Марья Васильевна, Марья Васильевна, полевой вы мой цветочек! — укоризненно пропел дядя Ваня. — К чему демонстрация такой изощренной наивности! Вы прекрасно поняли, что я имел в виду претендовать на ученую степень кандидата наук университетского градуса.
— Градус — это хорошо… градус — это правильно, — засуетилась тетя Маня и вытащила из укромного места заветную поллитровку с козырьком. — Выпейте, Иван Сидорыч, полегчает.