— Хорошо, и в чем же дело? Что они сделали плохого? Напугали женщину в Зеркальном Лабиринте? Так она сама себя испугалась, скажут в полиции. Обокрали дом? Хорошо, а где вор? Спрятался под кожей старика? Кто этому поверит? Кто бы поверил, что старый-престарый человек недавно был двенадцатилетним мальчиком? Еще что? Торговец громоотводами исчез? Конечно, и оставил свою сумку. Но он мог просто-напросто уехать из города.
— Этот карлик там, в балагане…
— Я видел его, ты видел, он похож на торговца громоотводами, верно, только так ты докажешь, что он недавно был взрослым? Нет, не докажешь как и то, что Кугер только что был маленьким. Мы правы здесь, Уилл, на тротуаре, но у нас нет никаких доказательств, кроме того, что мы видели: мы просто дети; тут только их слово против нашего, а ведь полиция прекрасно провела там время. Черт, как все глупо! Если бы только было можно попросить прощения у мистера Кугера…
— Прощения? — возмутился Уилл. — У крокодила-людоеда? Господи, твоя воля! Ты что, не понимаешь, что нельзя иметь дела с этими живодерами и дураками?
— Живодерами? Дураками? — Джим задумчиво посмотрел на него, потому что эти слова напомнили ему то, как они рассказывали друг другу о чудовищах, которые появлялись, пролетали и исчезали в их снах. В страшных снах Уильяма «живодеры» стонали, бормотали, у них не было лиц. В таких же жутких снах Джима «дураки» разрастались и набухали, словно гигантские грибы, которые пожирали крысы, которых пожирали пауки, которыми в свою очередь лакомились кошки, потому что пауки были большими.
— Живодеры! Дураки! — сказал Уилл. — Ты хочешь, чтобы на тебя упал десятитонный сейф? Смотри, что сталось с этими двумя — мистером Электрико и тем ужасным сумасшедшим Карликом! Любая вещь может навредить людям на той проклятой карусельной машине. Мы знаем, мы сами видели. Может, они нарочно изуродовали торговца громоотводами, а может, по ошибке. Но как бы то ни было, он каким-то образом как в ловушку попал в эту карусель, поехал на ней и сделался сумасшедшим, он даже не узнает нас! Разве этого недостаточно, чтобы так перепугать, что забудешь самого Господа Бога, Джим? Ведь, возможно, и мистера Кросетти…
— Мистер Кросетти в отпуске.
— Может быть, так, а, может, и нет. Вот его парикмахерская. Вот объявление: «Закрыто по случаю болезни». Какой болезни, Джим? Он что, объелся сладким на карнавале? Или получил морскую болезнь на всеми любимой карусели?
— Оставь это, Уилл.
— Нет, сэр, не оставлю. Конечно, конечно, карусель издает пронзительные звуки. Ты думаешь, мне нравится, что мне тринадцать лет? Нисколько! Но без дурацких выдумок, Джим, только честно: ведь на самом деле ты не хочешь, чтобы тебе было двадцать?
— О чем еще мы болтали все лето?
— Болтали, это верно. Но, бросившись очертя голову в эту машину и получив назад свое тело вытянутым в длину, ты бы не знал, Джим, что тебе с ним делать!
— Я бы знал, — сказал Джим в темноте, — я бы знал.
— Конечно, ты бы просто ушел и оставил меня здесь, Джим.
— Почему? — возразил тот. — Я не оставил бы тебя, Уилл. Мы были бы вместе.
— Вместе? Ты на два фута выше, смотришь с высоты своего роста? Ты смотришь на меня сверху вниз, Джим, и о чем бы мы говорили; ведь у меня карманы набиты шпагатом от воздушных змеев, мраморными шариками, крючками… и рядом ты — с чистыми, замечательно пустыми карманами, тебе это смешно; нам не о чем разговаривать, и ты можешь бежать быстрее, и в конце концов бросишь меня…
— Я никогда не брошу тебя, Уилл…
— Бросишь в одну минуту. Ладно, уходи, Джим, просто уходи, оставь меня, со мной ничего не случится — у меня в кармане нож на всякий случай, посижу под деревом, попою песенки, пока ты не свихнешься от всех этих лошадей, что бегут по кругу, но, слава Богу, они больше не крутятся…
— Это ты виноват! — закричал Джим и осекся.
Уилл выпрямился и сжал кулаки.
— Ты полагаешь, мне надо было отпустить молодого подлого и ужасного, чтобы получить на наши головы старого подлого и ужасного? Позволить ему прокатиться, чтобы он потом наплевал нам в глаза? И чтобы ты прокатился с ним, махая мне рукой, круг за кругом, и чтобы я махал тебе рукой, так, Джим?
— Т-сс, — прошипел Джим. — Все равно уже поздно. Карусель сломана…
— А когда ее починят, они прокатят на ней старого мерзкого Кугера обратно, сделают его моложе, так, что он сможет говорить и вспомнит наши имена, и потом они придут как людоеды за нами или только за мной; и вообще, если ты хочешь с ними подружиться… и вообще, иди и скажи им, как меня зовут, покажи, где я живу…