Сегодня принял решение написать Ясину.
Уважаемый Дмитрий Васильевич!
Представляю, как Вы будете удивлены, получив мои записки. Но я объясню, почему это делаю.
Когда я находился на прииске и работал на Вашем участке, то старался не попадаться Вам на глаза, не напоминать о своем существовании. Причина этого — я был заключенным. То, что я не работал непосредственно в забое, — Ваша заслуга. Мои обязанности были сравнительно легки, и благодаря этому я остался жив.
Я наблюдал за Вами с интересом, анализировал Ваше поведение, обращение с людьми, характер. И понял, что завидую Вам. Не Вашему служебному положению — оно было не столь значительным и не могло являться причиной зависти. Завидовал Вашему характеру, энергии, отношению с подчиненными, будь то вольные или зэки; Вашему независимому обращению с начальством, умению отдаваться делу, Вашему равнодушию к житейским благам. Вы были моей противоположностью. Вас не мучили сомнения — Вы знали, для чего живете, у Вас была цель.
И хотя я сторонился, избегал Вас, не напоминал о нашем мимолетном знакомстве в Киеве, Вы были для меня тогда самым близким человеком, не ведая того. Ведь Вы знали Люсю! Она, и познакомив нас, много о Вас рассказывала, я даже ревновал ее к Вам. Хотя, как узнал потом, Вы, пожалуй, один из тех, кто не был влюблен в нее. Я ощущал близость к Вам еще и потому, что у нас были сходные условия жизни в детстве и юности, что Вы интеллигентны.
Еще я обращаюсь к Вам потому, что не осталось у меня ни друзей, ни родных, которые могли бы исполнить мою просьбу. Немного расскажу о своей жизни.
Мои родители были врачи. Воспитывался у бабушки. Она была женщина образованная, свободно владела тремя языками. Занималась преподаванием. Мои способности к языкам проявились рано. Я считался хорошо воспитанным ребенком, родные были довольны мной. Но, как я осознал потом, подавление моих желаний, «дрессировка», которой я подвергался, сделали меня податливым, ослабили волю.
Учился я ровно. Получил юридическое образование. После учебы меня направили работать в милицию. В те годы там было мало образованных людей, даже просто грамотных, а с высшим образованием — единицы. Там был нужен работник, владеющий иностранным языком. Отдел вел борьбу с контрабандой, шедшей к нам главным образом из Одессы. Меня назначили на должность следователя. Работа поначалу показалась мне интересной.
Вскоре в жизни моей произошла перемена. Причина этого — любовь. Женщина, словесный портрет которой ничего не дал бы, являла собой воплощение женственности и очарования. Вы должны ее помнить и не можете не согласиться со мной. Она стала моей женой. С самого начала я понимал, что ее можно удержать, лишь будучи на равных с ней, заставив уважать себя и уступая далеко не во всем. Время тогда было сложное. Сложные отношения складывались и на службе. Ко мне был расположен начальник отдела Ильин, человек решительный и властный. И хотя я наблюдал в нем черты жестокости, которые усиливались от упоения властью и от стремления к еще большей, я был точно загипнотизирован им. С одной стороны, он был мне ненавистен, но с другой — влекло к нему как к человеку сильному, волевому, и он все больше подчинял меня своему влиянию. Вот тогда-то я совершил ошибки, которые привели к моему падению.
Однажды в дело о контрабанде была замешана молодая женщина. В те годы меры наказания применялись особенно жесткие, и ей грозило восьмилетнее заключение. Она была незамужняя, одна воспитывала ребенка и содержала больную мать. Своей искренностью и полной откровенностью она вызвала во мне сочувствие. Может быть, потому, что я сам тогда очень страдал. Время, повторяю, было сложное. Вторая половина тридцатых годов.
Я приходил домой и делился с женой многим, что происходило на службе. Иногда даже напивался. Я понимал, что делать этого нельзя, но проклятая слабость характера толкала меня на это. Я растерялся, искал у жены помощи, опоры. Видел, как ее любовь сменялась унизительной для меня жалостью. И приходил в совершенное отчаяние. Вот тогда-то я и подделал протоколы допросов, научил женщину, как вести себя, что говорить. И я спас ее. Считал, что никто не узнает об этом. Но я ошибся.
Прошло полгода, и Ильин передал мне следственное дело на неких Дутько и Дальнева. Дутько был заведующим комиссионным магазином. Наглый тип. У него бывали весьма некрасивые истории с молоденькими продавщицами, и, если вмешивались родные, он всегда как-то изворачивался — чаще всего откупался деньгами. Все дельцы Киева его знали. Он вел себя вызывающе, никого не боялся. Совсем другим был его напарник по жульническим делам, Александр Федорович Дальнев, художник-оформитель. Этот на вид тихоня, деликатный.
Попались они на подделке картин. Использовали на этой работе молодых художников. Картины подделывали под старинные, известных мастеров. Оригиналы брали себе и перепродавали. Кроме того, сбывали на сторону по спекулятивным ценам дефицитные материалы, предназначавшиеся для художественных промыслов.
Дутько и Дальнев подкупали хозяйственников и через них оформляли договоры на художественные работы, стоимость которых намного завышалась. И эти заказы выполняли молодые художники, которые довольствовались предложенной им оплатой. Дутько был связан с поставщиками контрабанды из Одессы.
И вот Ильин предложил мне выгородить этих подследственных. Это было столь же трудно, сколь и рискованно. Я отказался. Тогда он пригрозил мне оглаской дела той женщины, которой я помог. Ильин, оказывается, знал об этом. Я понял, что это не пустые угрозы и что я у него в руках.
Выхода не было, и я полностью подчинился Ильину. Исполнял все поручения, жил в постоянном страхе.
Мои семейные дела были совсем плохи. А ведь какие чудесные, незабываемые дни были в нашей жизни!..
Но все это так отдалилось, что порою мне трудно поверить в реальность той моей жизни. Теперь я жил в ожидании расплаты за свою трусость и беспринципность.
Итак, дело на Дутько и Дальнева мы ликвидировали. Ильин пошел на это, как я потом узнал, потому, что Дальнев написал донос на честного человека, которого Ильину нужно было скомпрометировать. Позже мне стало известно, что карьеру Дальнева устроил Ильин. А уж тот, орудуя в Художественном фонде, вытащил в Москву и Дутько.
Мои услуги не остались без вознаграждения. Меня повысили — я стал старшим следователем. Мои отношения с женой не улучшались. Люся хотя и не ушла от меня, но, устроившись на работу, жила самостоятельно, отказалась от моей помощи. Я понимал, что теряю ее, — это было мучительно. И тогда произошла история, которая снова сблизила нас, и у меня появилась надежда, что все поправится. Случилось так, что брат Люси, крупный товаровед, совершил преступление и ему грозил арест. Вот тогда Люся стала умолять меня выручить его. Я был готов сделать это, лишь бы вернуть ее расположение. И в самом деле, Люся была так благодарна мне и как-то помягчела. Может быть, на нее повлияла моя готовность ради ее просьбы идти на риск. Не знаю. Во всяком случае, я был снова счастлив. Но меня угнетало мое рабское положение в отношениях с Ильиным. Я стал думать о том, чтобы уехать из Киева, начать новую жизнь. Стал в обход Ильина искать пути к этому. Но мои планы каким-то образом стали известны ему. Однажды у нас состоялся разговор, он высказался о моих действиях в самой резкой форме. Предупредил, что если я попытаюсь его в чем-либо уличить, то он надежно застраховал себя. И еще сказал, чтобы я не забывал о том, что мой дед был царским чиновником и на этом основании у меня могут быть неприятности.
После разговора с ним тревога меня не покидала. Я прекратил попытки перевестись в другой город и затих. А опасность уже подстерегала. Дело с братом Люси раскрылось. Меня арестовали и судили, Ильина я не выдал, и дело о Дутько и Дальневе так и не было раскрыто.
Люся тяжело пережила мой арест. Ободряла меня, обещала ждать. Я верил ей и жил надеждой на встречу. Только в этом я видел смысл своей жизни. Но началась война. Я стал получать известия о гибели родных. И очень тревожился о Люсе, не зная, где она и что с ней. Я узнал о ее гибели лишь спустя год. С того дня я утратил ко всему интерес, все мне стало безразлично.