— Это что? Ваши иллюстрации? — спросил Бурмин.
— Да. К «Гадюке» Алексея Толстого. Заготовки на будущее. — Кораблев присел на диван. Ему вся эта история с Эньшиным была неприятна. Опять вспомнил, как читал чужие записки. До сих пор не мог успокоиться. «Но, впрочем, — оправдывал он себя, — иначе не обнаружились бы злоупотребления, о которых писал Истомин». Кораблев слышал разговоры о том, что в Художественном фонде, мол, встречаются люди нечистые, но то, что он узнал из «записок», было гораздо серьезнее. Он готов был всячески помочь в разоблачении жуликов. Ведь Дутько связан по работе с представителями зарубежных стран, а Дальнев — член правления, помимо прочих своих функций.
Бурмин присел к столу, достал блокнот и спросил Кораблева:
— Скажите, пожалуйста, вы занимаетесь и живописью и графикой?
— Источник материального существования для меня в основном книжная графика, хотя по образованию я живописец. Но так сложилась жизнь, что после войны ранение надолго вывело меня из строя, я мог работать только сидя или лежа. Стоять у мольберта не мог. Пришлось переучиваться. Но живопись не бросаю, даже в выставках иногда участвую. Но у меня, видите, пейзажи небольшого размера. Впрочем, «всяк поет по-своему».
— Андрей Андреевич, а как вы относитесь к преподавательской деятельности? Она, должно быть, много времени отнимает?
— Очень много. Но в ней и моя радость, даже годы свои порой перестаешь ощущать... Но позвольте и мне задать вопрос: вы имеете какое-нибудь отношение к искусству?
— Да, конечно, и даже имею специальное образование. Так насчет Эньшина... Вы ведь не так давно с ним знакомы?
— Нас с ним случай свел. Я рассказывал об этом... Эньшин ехал в Боровское за одним моим знакомым реставратором, Евгением Засекиным, он тогда в сельской церкви работал. До этого Эньшин с Засекиным не был знаком, но ему рекомендовали его как хорошего мастера. В Боровском случилась с Эньшиным неприятность — украли из его машины коробку. Он говорил, что там хранилась рукопись одного умершего писателя. Я не сомневаюсь, что это те самые злополучные «записки». А остальное вам известно.
Бурмин спросил:
— Не знаете, где сейчас Засекин? Чем занят?
— Пока он в Москве. Работает по договорам и чаще без них. Он ведь самоучка, диплома у него нет. Но талантлив — руки золотые.
— Какого рода старую живопись ему приходится реставрировать?
— Больше всего иконы. Эту работу ему дают коллекционеры и частники.
— Известен ли Засекин в среде реставраторов?
— Его многие знают и с работами знакомы.
— А Эньшин поддерживает с ним отношения?
— Он в него прямо-таки вцепился. Завалил работой.
— Куда же идут затем иконы?
— Не знаю. И Засекин тоже не знает — я как-то его об этом спрашивал.
— Откуда же берет иконы Эньшин?
— Я тоже поинтересовался. Он сказал, что у него много знакомых коллекционеров. Они дают ему на реставрацию.
— А как Засекин относится к Эньшину?
— На это затрудняюсь ответить... Но мне кажется — нормально.
— Вы у Эньшина дома бывали?
— Приходилось.
— А из его работ какие-нибудь видели?
— Нет, ни одной, кроме оформительских. Дома у него есть хорошие этюды разных художников, видно, что подобраны с пониманием. Особенно хороши работы Анохина, их у Эньшина штук пять.
— Это что же, покупки или подарки?
— Точно не знаю, но думаю, что купил. Я ему и порекомендовал это.
— Вы знакомы лично с Анохиным?
— Да. Встречаемся, чаще всего в МОСХе. Он еще молодой, лет тридцати с небольшим. Он иногда и дома у меня бывает.
— Какие отношения у Анохина с Эньшиным?
— Понятия не имею.
— Андрей Андреевич, о нашей встрече и разговоре, пожалуйста, не проговоритесь ни Засекину, ни Эньшину. Спасибо вам за беседу. — Бурмин поднялся. — Работы ваши с удовольствием посмотрел. И надеюсь, с вашего согласия, поддерживать наше знакомство. Не возражаете?
— Напротив. Я думаю, у нас вскоре будет повод встретиться у меня.
Проводив гостя, Кораблев задумался:
«Ну вот, про Евгения пришлось рассказать. Вдруг навлек на него неприятности? И какой дьявол меня за язык дернул? Про Эньшина-то надо было сказать, тут явно нечисто. А вот Засекина зря приплел... Как бы у него неприятностей не было. Надо бы бросить ему эту халтуру. Все богему изображает, лучше бы учиться пошел...»
После совещания с полковником Шульгиным было решено рассказать Кораблеву о поисках коллекции Муренина. У Кораблева много знакомых, связанных с коллекционерами, и, возможно, он сумеет что-нибудь выяснить.
Узнав об этом, Кораблев, не раздумывая, включился в поиски.
При встрече с Кораблевым Бурмин спросил:
— Вы не пытались узнать у Засекина что-нибудь интересующее нас?
— Пытался, но мне это приходится делать с осторожностью. Я ему ничего про коллекцию не говорил, но постараюсь узнать, чем ему приходится заниматься. Он последнее время был занят на реставрации церкви. Сейчас его Эньшин отозвал для какой-то срочной работы, и Засекин мне проговорился, что едет по его поручению в Старицкое. Все-таки что-то Эньшина там интересует.
— Когда туда едет Засекин?
— Завтра. Он обещал сегодня ко мне зайти.
О разговоре с Кораблевым Бурмин тотчас же сообщил полковнику Шульгину. Тот немедленно связался с начальством, и было решено, что Бурмин с двумя сотрудниками из его группы поедет в Старицкое.
ДЫМ В ЛЕСУ
Засекин доехал до остановки Малые Камни. «Подходящее место», — подумал он, еще издалека увидев из автобуса живописный холм и речку. Особенности характера Евгения в этом случае, как и во множестве других, одержали в нем верх над серьезным внушением Эньшина, что надо ехать как можно быстрее: вещь, которую надлежало отреставрировать особенно тщательно, должна попасть на выставку. Евгению нужно поспешить, и спиртного в это время ни-ни. Наверно, это и в самом деле серьезно, потому что Эньшин не дал ему ни копейки аванса, кроме как на дорожные расходы.
Вместо того чтобы напрямик пройти к монастырю, Засекин спустился к реке, искупался и блаженно растянулся на чистом мелком песке. Легкие облака плыли по синему небу, в воздухе слышалось жужжанье насекомых, стрекот кузнечиков — музыка погожего летнего дня.
Евгений подумал, что за все это лето он впервые вот так отдыхает от города. Наверно, и в старину живописцы, прежде чем начать работу, уходили в леса, в поле, и им среди этой красоты виделись будущие фрески... А как выбирались места для монастырей! Вон, с какой стороны на него ни посмотришь — только диву даешься. Если б каждый день бывать на такой природе, так и работалось бы по-другому, и он, Засекин, сам мог бы создать что-нибудь стоящее, а не только реставрировать чьи-то чужие творения.
Он бы расписал, например, целую стену... небо с облаками вот такими же, луг цветущий, а на нем красивых людей... Женщина на переднем плане была бы похожа на Тоню...
Евгений представил, как пригласил бы потом Тоню на открытие своих росписей. Потрясенные зрители, шепот восхищения... а он, автор, в простой одежде (не стоит подражать моде, это все суета) стоит рядом с Тоней и знает, что отныне только он один существует для нее на свете...
Если бы не голод, заставивший Засекина отвлечься от своих мечтаний, он не торопился бы покидать это чудесное место. Пришлось одеваться и отправляться в путь.
Он осмотрелся и зашагал к холму, на котором виднелись строения, а дальше за ними березовая роща, пронизанная светом, и пригорки с деревнями и пашнями.
Засекин отыскал «старика», как называл он про себя Лисовского. Тот встретил посланца не особенно приветливо и был недоволен поздним появлением Засекина.
Евгений передал все, что приказывал Эньшин, и готов был сразу же приступить к делу, но Лисовский коротко буркнул:
— Утром. Как придет заведующий.
От себя Засекина не отпустил, на просьбу провести его по музею ответил: неурочное, мол, сейчас время.
Лисовский жил в небольшой пристройке, примыкавшей к часовне. Он соорудил это жилье из строительных отходов, но достаточно основательно.